Известна поговорка: победителей не судят. По местным же обычаям, если парню удалось скрыться с невестой от погони, он заслуживал уже не осуждения, а одобрения за лихость и мужество, за преданность своей любимой. Назавтра он свободно мог гулять свою свадьбу, и была ему честь и хвала. А над горе-женихом, у которого увели из-под носа засватанную девку, потешались долго и беспощадно: «Выхватили у раззявы лакомый кусочек прямо изо рта! И обглодыша не понюхал!» Зачастую кличка «Обглодыш» прилипала на всю жизнь.

Но такого позора, какой случился с Семкой, на деревне еще не видывали. Чтоб беглецы сумели не только уйти от преследования, но и могли целоваться на глазах у всех, безбоязненно насмешничать над женихом, — это было непереносимо.

И Семка, осатанев, в слепой ярости так огрел рысака бичом, что тот, обезумев, рванулся на лед. Ледок раскололся, как яичная скорлупка, вода забурлила, и конь исчез в темной полынье.

Люди кинулись на выручку, успели выхватить Красавчика из кошевы, вдруг примолкнувшего и жалкого. Матвей Борщов усадил сына на другую кошеву, погнал коня обратно в деревню.

Иван с Марькой, взявшись за руки, быстро пошагали к лесу.

7

К свадьбе в доме Федотовых загодя не готовились. Но когда Иван с Марькой вернулись назавтра в Сарбинку, гости уже были в сборе.

Еще вчера, — после того, как позорно расстроилась свадьба Борщова, многие сельчане, восхищенные дерзкой отвагой Ивана, один за другим приходили к старикам Федотовым, говорили:

— Наше почтение! Кланяемся поясно. Дозвольте в застолье.

Это значило: гость придет со всем своим — и еду, и горячительное принесет на общий стол. Но приношение это — не пожертвование на бедность, а знак уважения к дому сему. Оттого — прежде почтение с поклоном, а потом уж и просьба о доле в застолье.

Старики тоже кланялись земно.

— Дорогому гостю — красный угол! Дорого яичко ко христову дню, мил гость — к застолью.

Люди уходили, а через некоторое время над избами то тут, то там начинал виться дымок, в чистом морозном воздухе по улице разносился дразнящий запах жареной гусятины и баранины.

«Богом венчанных» молодых у порога встретили посаженые отцы — двое самых почетных гостей. Один взял за руку Марью, другой Ивана. И начался свадебный обряд.

Во всю ширь распахнулись двери в горницу, а там — сдвинутые вместе столы. На столах, покрытых узорчатыми скатертями, бесконечные тарелки, миски. И все полным-полнешеньки. И мясо, и рыба, и холодец, и варенец, и соленья, и моченья — чего тут только не было.

За столами сидели разнаряженные гости. Пожилые ближе к красному углу, где висела икона, а молодые, сверстники Ивана и Марьки, ближе к порогу. Гости сидели так тесно, было их столько, что просторная горница едва вмещала.

Иван и Марька знали о деревенских обычаях, предполагали, что их встретят не за пустым столом. Но чтоб так почетно, многолюдно и щедро…

Посаженый отец пропустил Ивана вперед. И едва шагнул он через порог, под ноги ему кто-то бросил охапку ржаной соломы.

Иван инстинктивно попятился, но тут же опомнился, твердо ступил он на эту солому, прошел вперед, потом ладонью тщательно протер подошвы сапог. К нему подбежал свадебный дружок, поднял сначала одну ногу, затем другую. Придирчиво осмотрел подошвы. Гости тоже смотрели, ждали, что скажет дружок.

— Ни соломинки не пристало! — торжественно прозвучал голос.

Теперь настал черед невесты. Ее посаженый тоже провел по соломе. И она тщательно, только уже не хлеборобской ладонью, как положено мужикам, а белым кружевным платочком протерла свои высокие, на каблучке, свадебные ботинки. Ведь Марьку-то готовили к свадьбе, хоть и не к этой.

И опять дружок, еще более дотошно, обследовал подошвы.

— Ни соломинки, чисто, как в светелке.

— Значится, жить молодым без ссор, в ладном согласии! — многоголосо и радостно заключили гости.

— Тогда почему солома в хате? — строго спросили посаженые. — Не должно ее тут быть! Место соломе перед порогом у избы, чтоб грязь не таскать.

Дружки мигом выкинули солому, чисто подмели пол распаренным березовым веником.

Молодоженов усадили во главе стола. Но только они сели, как прозвучала команда:

— Встать!

Иван сразу вскочил, вытянувшись. Марька поднялась чуть погодя.

— Сесть!

Теперь Марька села первой, а Иван после нее.

— Порядок блюдут. Мужику почет и первое место при подъеме к работе, а бабе — уважение и ласка при отходе ко сну.

— Это так. Тут зазевался — и в жизни станешь зевать. Поленился первым вскочить — в работе тоже лень одолеет. А баба первой взовьется — тоже не к добру. Потому на бабьем горбу далеко не уедешь.

Гости пропустили по чарочке за здоровье молодых. Но закусывать не стали. Свадебная подружка подкралась к Ивану, из-за спины протянула к его лицу круглое зеркальце. Спросила вкрадчиво:

— Чего вам, женишок, кажется?

Тут Иван знал, можно было пошутить для увеселения гостей. И он сказал:

— Зрю какую-то чушку… Розовенькую, с бантиком…

Все захохотали. Подружка зарделась, топнула каблучком:

— Смотри лучше!

— Гляжу в оба да вижу все одно…

Снова взрыв смеха. Посыпались вопросы-подковырки:

— А не обмишулился женишок? Может, там не чушка маячит, а бесенок лукавый?

— С кривым носом, с рожками?

— Нет, такого не маячит.

— Ну и слава богу! Значит, за нос водить никто не будет и рогатому не жить.

Подружка повернула зеркальце иначе.

— Может, теперь чего переменилось?

— Во, совсем иное дело: Мария Фоминишна показалась. Нарядная да приглядная.

— Показалась-таки! Нарядная? Наряд — к достатку, приглядность — к согласию. Жена перед мужем везде и всюду должна маячить, чтоб не забывал он дороги к дому.

Подружка поднесла зеркальце Марьке. Невесте не положено балагурить. Но назвать разрешалось все, что желалось иметь ей в доме, в хозяйстве. И скотины полон двор, и дом крестовый, и амбары с закромами зерна. Марька сказала:

— Вижу я милого Ивана Васильевича, себя возле него и детишек наших в счастье да радости.

Такое видение показалось необычным. Не принято признаваться в застолье в любви к собственному мужу и говорить не о достатке, а о счастье и радости. Все немножко опешили, наступила минутная пауза. Но вот кто-то в дальнем углу стола, среди молодежи, воскликнул восторженно:

— Вот это правильно! С таким муженьком, как Иван, более ничего не надо!

— Да и с такой женушкой Ивану — жить да любоваться.

Даже пожилые загудели одобрительно. Опять все пили, только невеста с женихом не пригубили. Дружки подняли их, поставили рядом. Ивана повязали белой шелковой лентой-поясом, Марьку — голубой. Потом заставили отступить ровно на шаг друг от друга.

Подружка взяла концы лент-поясов, невестин в левую руку, женихов — в правую. Все зорко следили за каждым ее движением, потому что наступал черед «крепления», самой важной части обряда.

— За самые концы держи! — советовали зрители. — Чтоб тютелька в тютельку.

— С кого начинать? — спросила подружка.

Тут ответ давали не жених с невестой, а родители жениха. Родителей невесты в застолье вообще не было. Находиться здесь им не полагалось, раз дочь ушла замуж «убегом». Назавтра молодые должны были пойти к родителям невесты с повинной. И тогда в невестином доме снова начиналась свадьба, только уже без обрядного застолья, а просто веселая пирушка с криками «горько».

Если жениховы родители желали показать, что выбор сына они не одобряют, то объявляли: начинать крепление с невесты. Этим они как бы говорили, что девка «обратала» парня. Если же невестку сын выбрал им по вкусу, тогда предлагали начинать с сына.

Однако старый солдат пристукнул своей деревяшкой и, как Марька, сказал не по обычаю:

— А с обоих сразу начинай. Да крепи так, чтоб на всю жизнь!

Отклонение это было встречено дружным одобрением.