— Может, мне надо было притвориться, пока ты не окрепнешь, Фил. Но я не умею притворяться, да и ты этого не заслуживаешь.
— Это из-за того, что я сделал…
— И из-за того, что сделала я. — Она наклонилась и, отведя трубки, положила руки ему на плечи. — Но ведь мы не стали ненавидеть друг друга, верно?
— Тогда почему бы нам друг друга не простить?
— Мне кажется, мы уже простили. Но разве ты не понимаешь? Когда боль утихла и я снова получила способность думать, я поняла, что все ушло. Ну да — дружба, уважение, дорогие сердцу воспоминания. А больше ничего.
— Разве этого недостаточно… чтобы начать сначала?
— Нет, Фил. Теперь я понимаю себя лучше, чем прежде Если бы мы попытались — я знаю, как рано или поздно стала бы обращаться с тобой. А этого я не хочу. Хочу сохранить в чистоте то, что у нас было.
Она нежно поцеловала его и выпрямилась.
Неловкий разговор продлился еще немного, а потом он отпустил ее под предлогом, что ему надо отдохнуть — в этом была доля правды. Когда она ушла, он в самом деле закрыл глаза и надел наушники, чтобы не слышать голосов своих сотоварищей.
«Может, она и права. И моя жизнь не кончена. Переживу, наверно, и это». Он вспомнил девушку из Флервиля и подумал, что хорошо бы его перевели в госпиталь на Эсперансе, когда — и если — перемирие станет миром.
Табита остановилась надеть гравиранец, оставленный в гардеробной. Госпиталь построили наспех на окраине Грея. (Она вспомнила, какие протесты встретило распоряжение маршала Холма, когда часть военной промышленности начала работать на медицину — и это в то время, когда война должна была вот-вот возобновиться. Комментаторы заявляли, что планируемые им мощности недостаточны для жертв массовой бомбардировки и слишком велики для пострадавших в сражении меньшего масштаба. Маршал ворчал в ответ: «Делаем что можем» — и упорно пробивал свой проект. Помогло то, что его поддержало командование гражданской обороны. Они знали, что замышляет маршал на самом деле — те, кто ценой нелегких усилий заставлял молчать орудия.) Табита стояла на склоне холма, покрытом изумрудным сузином и усеянном кустами ризника и чашами Будды — под ним раскинулся город, весь в садах, а дальше поднимался крутой берег и сверкал Фолкейнский залив. Ветер гнал ватные облачка и нес аромат жизнецвета, нашептывая что-то.
Она вдохнула его прохладу, такую пьянящую после Экватории. Да — для кого-то. Табита чувствовала себя странно опустошенной.
Зашумели крылья, и рядом опустилась ифрианка.
— Доброго тебе полета, Грилл, — сказала она.
Табита заморгала глазами — и узнала.
— Эйат! А тебе — доброй посадки. — «Какой унылый у нее голос, какие тусклые перья. Я не видела ее с того дня на острове». Табита взяла когтистую ручку в обе свои. — Как чудесно, что ты здесь, дорогая. Как поживаешь?
Поза Эйат, ее перья и пленка, затянувшая глаза, ответили на это без слов. Табита склонилась и обняла ее.
— Я тебя искала, — пробормотала та. — Всю битву я просидела дома — и еще долго оставалась там, пасла скот; мне надо было побыть одной, и говорили, что планета нуждается в мясе. — Она прислонилась головой к груди Табиты. — И вот я освободилась и прилетела сюда…
Табита поглаживала ее по спине.
— Я узнала, где ты служишь, и мне сказали, что в свой отпуск ты хотела побывать в Грее. Я ждала тебя и спрашивала в отелях. Сегодня в одном мне сказали, что ты остановилась у них, но сразу же куда-то ушла. Я подумала, что ты, наверно, здесь, и решила проверить — это легче, чем ждать.
— Что мне сделать для тебя, небесная подружка? Скажи.
— Это тяжело. — Эйат, не поднимая головы, до боли стиснула руки Табиты. — Аринниан тоже здесь. Он уже некоторое время работает в штабе своего отца. Я хотела встретиться с ним, и… — Она издала сдавленный звук — ифриане не плачут.
— Он избегает тебя, — догадалась Табита.
— Да. Он старается быть со мной добрым. То, что ему приходится стараться, хуже всего.
— Это после того случая…
— К-а-а-х. Я для него уже не та, что прежде. — Эйат взяла себя в руки. — Да и для себя самой не та. Но я надеюсь, что Аринниан поймет меня лучше, чем я сама.
— Разве он единственный, кто готов тебе помочь? А твои родители, братья и сестры, чотовики?
— Они ко мне не изменились. Да и с чего бы? В Воротах Бури такое… несчастье, как случилось со мной, считается именно несчастьем — не позором, не изъяном. Им не понять, что я чувствую.
— А ты страдаешь из-за Аринниана. — Табита хмуро поглядела на возмутительно прекрасный день. — Чем мне тебе помочь?
— Не знаю. Может быть… Если бы ты поговорила с ним… объяснила… попросила его за меня…
— Ах, попросила? — вспылила Табита. — Где он сейчас?
— На работе, наверно. Его дом…
— Я знаю адрес. — Табита встала. — Пошли, девочка. Не будем больше говорить. Погода замечательная, и мы с тобой полетаем всласть — у меня мотор, и я уже постараюсь измотать тебя как следует, — а к вечеру вернемся туда, где ты остановилась, и я уложу тебя спать.
…Настали сумерки. Над серебристыми водами еще светилась шафрановая заря, а вокруг уже залегла глубокая синева и проглянули ранние звезды. Табита опустилась перед дверью Аринниана. В окнах был свет. Она, не касаясь звонка, застучала в дверь кулаком.
Он открыл. Она заметила, что он тоже похудел, небрежно одет, устал и каштановые волосы не причесаны.
— Грилл! — воскликнул он. — Вот неожиданность… Входи же, входи.
Она решительно вошла, почти отпихнув его. В комнате стоял кавардак — хозяин, как видно, здесь только спал и наспех ел. Он нерешительно приблизился. До начала сражения они общались только по службе и всегда по телефону. А потом удостоверились, что другой жив — вот и все.
— Я… я так рад тебе, Грилл, — заикался он.
— Не могу того же сказать о себе, — оборвала она. — Сядь. Мне надо ткнуть тебя кое во что носом, святоша ты поганый.
Он растерянно подчинился. Она увидела, как он ошарашен, и ей вдруг не хватило слов. Несколько минут они молча смотрели друг на друга.
На Дэниела Холма смотрели с экранов Лио с Каровых Озер, Мэтью Викери, президент парламента, и Хуан Кахаль, адмирал Империи. Четвертый экран только что погас, показав видеозапись речи Траувэя, Верховного вивана планеты Ифри, в которой тот призывал Авалон сдаться, пока не случилось худшего и всей Сфере не продиктовали более жесткие условия мира.
— Слышали, господа? — спросил Кахаль.
— Слышали, — ответил Лио.
Холм чувствовал, как стучит в груди и висках — не то что быстро, но тяжело, словно молот. Сейчас бы сигару, которой нет — или выпить, что ему не рекомендуется — или проспать год, чтобы никто не будил. Хотя мы еще не в таком состоянии, как адмирал. Если кто и смахивает на ходячую смерть, так это он.
— И что вы на это скажете? — старческим голосом продолжал Кахаль.
— У нас нет желания сражаться, — объяснил Лио, — или усугублять страдания наших братьев. Однако мы не можем отдать то, что стоило нашему народу таких жертв.
— Маршал Холм?
— Не станете же вы атаковать нас, пока на планете ваши люди, — напрямик сказал тот. — Правда, и мы не станем вечно держать их здесь. Я уже говорил вам, что мы не собираемся заключать сделки за счет мыслящих существ. Надо только обговорить сроки и порядок их возвращения.
— Президент Викери? — Адмирал перевел взгляд на следующий экран.
— Обстоятельства заставили меня изменить свое мнение относительно стратегической обстановки, адмирал, — с улыбкой ответил политик. — Но я по-прежнему не приемлю никакого абсолютизма. Мой уважаемый коллега губернатор Саракоглу всегда производил на меня впечатление столь же разумного деятеля. Вы недавно имели с ним продолжительную беседу. В ней, безусловно, участвовали и другие хорошо осведомленные умы. Не говорилось ли там о возможности компромисса?
Кахаль поник:
— Я мог бы спорить и торговаться с вами еще много дней. Но что толку? Я поступлю по собственному усмотрению и сразу изложу вам тот максимум, который уполномочен предложить.