Бред как высшее проявление жизни, когда человек счастлив, восторжен, жаждет любви. Когда работается ему как никогда вдохновенно и продуктивно. Когда постоянно он испытывает счастье и радость бытия. И в самом деле, бред какой-то, разве такое может быть на самом деле?

И только когда увидел насмерть перепуганную жену Таню, услышал её рыданья, Коврин вдруг испугался своей болезни. «Только теперь, глядя на неё, Коврин понял всю опасность своего положения, понял, что значат Черный монах и беседы с ним. Для него теперь было ясно, что он сумасшедший».

Побоялся Коврин уйти вслед за монахом за тонкий слой реальности. Вернулся в обычную, здоровую жизнь, с её лекарствами, усиленным питанием и растительным покоем. Стал нормальным, несчастным человеком. Он теперь как все, вялый, неудовлетворенный, и недоумевает: «Зачем, зачем вы меня лечили? Бромистые препараты, праздность, теплые ванны, надзор, малодушный страх за каждый глоток, за каждый шаг – всё это в конце концов доведет меня до идиотизма. Я сходил с ума, у меня была мания величия, но зато я был весел, бодр и даже счастлив, я был интересен и оригинален. Теперь я стал рассудительнее и солиднее, но зато я такой, как все: я – посредственность, мне скучно жить…»

И он прав. Именно в этом – здоровом, нормальном состоянии он разрушил свой брак с Таней, жестоко обидел воспитавшего его достойного человека – Егора Семеныча Песоцкого, сошелся с женщиной, которая нужна ему была лишь как сиделка. Жизнь его приобрела обычные координаты: служба в университете, компилятивная работа, душевная пустота и скука. «Коврин теперь ясно сознавал, что он – посредственность, и охотно мирился с этим, так как, по его мнению, каждый человек должен быть доволен тем, что он есть».

Но лучшая часть его души, олицетворяемая Черным монахом, с этим согласиться не может. Она укоряет Коврина за то, что он, будучи избранником Божьим, испугался, вернулся на тропу обыденности и погубил свою жизнь, что он не должен жить так печально и скудно.

Коврину радостно с этим соглашаться, но… тут-то жизнь его и обрывается. Кровь хлынула горлом. И вместе с ней оставили его все несбывшиеся мечты и невоплощенные планы. Никого не было рядом, и только Черный монах, его сладостная болезнь, утешал тем, что слабое его тело теперь уже не может быть оболочкой гения, что это лишь оно, утратив равновесие, умирает.

И вновь то были самые важные и нужные слова. Опять Коврин испытал почти забытое им, невыразимое, безграничное счастье.

Так что же это такое – Черный монах?

– Безумие, которое слаще разума? Вдохновение, за которое всякая цена будет малой?

– Приглашение к риску, без которого и жизнь и творчество пресны и безвкусны?

Черный монах – это осознание той страшной, таинственной силы, что таится в человеке гениальном. Она рождает образы, заполняет мир своими идеями, творит ту часть природы, что связана с воображением. А потому силлогизм Черного монаха логически безупречен. «Я существую в твоем воображении, а воображение твоё есть часть природы, значит, я существую и в природе». Черный монах – символ творческого мученичества и вечного скитальничества. Вот почему он явлен в чеховском рассказе в облике нищего странника, седого и босого, с бледным, страшно бледным, худым лицом.

Черный монах – это и мука, и страх, и блаженство творчества, отказ от которых равнозначен духовной смерти.

«Маленькая трилогия» (1898)

Каждый человек рано или поздно задумывается над вопросами: что такое жизнь? Как в ней участвовать, чтобы не было чувства неудовлетворенности? Как вообще относиться к жизни: с опаской, не лезть на рожон, занять своё маленькое, незаметное место и максимально обезопасить себя разного рода футлярами от возможных опасностей и неприятностей или предъявлять к себе и жизни самый высокий счет, не бояться рисковать и действовать? Каким путем следует идти человеку, чтобы обрести счастье?

Трилогия о «футлярной жизни»: рассказы «Человек в футляре», «Крыжовник» и «О любви» погружает нас именно в эту, важнейшую для Чехова проблематику. Объединяются эти рассказы в трилогию не только общей – «футлярной» – темой, но и общими героями, и сквозным сюжетом: охотятся двое: ветеринарный врач Иван Иваныч Чимша-Гималайский и учитель гимназии Буркин. Непогода заставила их укрыться в ближайшем поместье, которое принадлежит помещику Алёхину. Каждый из них и рассказал свою историю.

«Человек в футляре» (1898)

Учитель Буркин поведал о своем товарище – учителе греческого языка Беликове. О том, как всю жизнь этот человек возводил вокруг себя стену укреплений из разнообразных «футляров». Их было так много – конкретных и метафорических, – что поначалу невозможно разглядеть среди них самого их хозяина и создателя. Он, в самом деле, был мал и незаметен и отличался лишь тем, что «всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и непременно в теплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он всё время прятал его в поднятый воротник. Он носил темные очки, фуфайку, уши закладывал ватой, и когда садился на извозчика, то приказывал поднимать верх».

Больной, несчастный человек – вот первая реакция на это описание, тем более, что следует оно вслед за размышлением о том, что распространенное в обществе

одиночество, может быть, факт атавизма, возвращение в свою скорлупу, свою берлогу – не всегда же человек был «общественным животным». И вообще – каких только людей не бывает на белом свете!

Но дело в том, что этот «рак-отшельник» преподает, обучает молодежь греческому языку, а по сути, распространяет всюду свою тревогу и раздражение. Ведь и сам учебный предмет его – это оправдание робости и отвращения к настоящему. Потому-то и хвалит Беликов древний язык за звучность и красоту, что далек он бурь времени. Получается, что Беликов в своей профессии не только прятался от действительности сам, но и своим ученикам прививал нечто подобное (заметим, если на своих коллег – учителей он мог влиять достаточно сильно, – о чем речь дальше, – то, конечно, и преподавание его не прошло не замеченным для душ его учеников). Ведь, как известно, в учительской профессии важно не столько что преподается, сколько кто преподает. Мыслил Беликов только запретительными конструкциями: «Для него были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь», поскольку «в разрешении… и позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный, что-то недосказанное и смутное». Понятно, что социальный вред от педагогической деятельности этого «футлярного» учителя был несомненный.

Не только ученики и учителя – весь город на протяжении 15 лет жил под его магическим заклятием «Как бы чего не вышло!» Люди «стали бояться всего. Бояться громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, бояться помогать бедным, учить грамоте…» Эпидемия «беликовщины» какая-то!

А почему, собственно? Как удавалось этому маленькому, как хорёк, человечку, который сам всего боялся, так парализовать страхом всё вокруг себя?

Дело в том, что он удивительно совпал с самим духом русской жизни. Ведь и после его смерти мало что изменилось, жизнь и после Беликова была «такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне…»

Чтобы покончить с Беликовым, оказалось достаточным непредвзятому человеку – учителю Коваленко – стряхнуть этого фискала с лестницы, а несостоявшейся невесте Вареньке заливисто расхохотаться над помятым «антропосом». Покончить с «беликовщиной» – осторожностью, мнительностью, фискальством – гораздо труднее.

Здесь нужна общественная воля и труд души. А вот этого-то как раз и не хватает. И хотя интеллигенция живет со стойким ощущением «Больше так жить невозможно!», хотя ей претит «видеть и слышать, как лгут¼ и тебя же называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и всё это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена», – дальше внутреннего протеста это не идет. «Как бы чего не вышло»!