Может быть традиционное: среда заела? Описанию этой «среды» в самом культурном и изысканном её проявлении (в масштабе города С., конечно!) отводит автор много места. Речь идет о самой приятной семье – семье Туркиных. И этому есть своё объяснение. Буквально с первых строк рассказа следует мотивация такого подхода: «Когда в губернском городе С. приезжие жаловались на скуку и однообразие жизни, то местные жители, как бы оправдываясь, говорили, что, напротив, в С. очень хорошо, что в С. есть библиотека, театр, клуб, бывают балы, что, наконец, есть умные, интересные, приятные семьи, с которыми можно завести знакомства. И указывали на семью Туркиных, как на самую образованную и талантливую».

Первое знакомство с ними доктора Старцева, кажется, это полностью подтверждает. И в самом деле, не в каждом семействе его глава отличается комическим дарованием, жена пишет романы, а дочь технично играет на фортепиано. Но что самое главное, «Туркины принимали гостей радушно и показывали им свои таланты весело, с сердечной простотой».

Эта семья, и в самом деле, резко контрастировала с основной массой обывателей, которые были мирными и благодушными, только когда играли в карты или обильно закусывали. Когда же поначалу Старцев пробовал заводить с ними разговор «о чём-нибудь несъедобном», например, о политике, философии или необходимости труда, то обнаруживал, что происходит резкая трансформация: сонный обыватель становится существом злобным и агрессивным.

Конечно, дарования Туркиных были не самого высокого полета. Иван Петрович, с его самодельным, будто бы комическим языком, с бесконечными «здравствуйте пожалуйста», «недурственно» и «покорчило вас благодарю», только поначалу производит впечатление «занятного» человека.

Вера Иосифовна, по сути, страдает графоманией. Её штампованные литературные изделия о том, как «мороз крепчал», а красивая и добродетельная графиня полюбила странствующего художника, так же далеки от жизни, как далека «Лучинушка» от выдуманного Верой Иосифовной путника, зачем-то идущего через снежную равнину. В романе нет того, что есть в народной песне, которой невольно заслушались посетители её литературного салона. «Эта песня передавала то, чего не было в романе и что бывает в жизни», – так лаконично прокомментировал Чехов разницу между талантом и дилетантством.

Что касается Екатерины Ивановны, Котика, как называют её любящие родители, то и она не чужда культуры, она и самом деле много и упорно музицирует. При описании того впечатления, которое музыка Екатерины Ивановны произвела на Старцева, Чехов использует самые энергичные глаголы. Екатерина Ивановна «села и обеими руками ударила по клавишам; и потом тотчас же опять ударила изо всей силы, и опять, и опять; плечи и грудь у неё содрогались, она упрямо ударяла всё по новому месту, и казалось, что она не перестанет , пока не вобьет клавишей внутрь рояля».

Самой первой ассоциацией, которая родилась в голове у несколько ошеломленного Старцева, была высокая гора, с которой сыплются и сыплются камни. Хотелось, чтобы они, наконец, перестали сыпаться. Хотя и этот музыкальный камнепад для измученного врачебной практикой земского лекаря был «культурными звуками». Да и девушка, худощавая, миловидная, сильная и энергичная, очень понравилась ему. Вот почему, возвращаясь к себе домой, в Дялиж, пройдя пешком девять верст, он, ложась спать, не чувствовал усталости, а напротив, готов был пройти ещё верст двадцать. И, прежде чем заснуть, он ещё раз улыбнулся шутке милейшего Ивана Петровича: «Недурственно…»

Вскоре обнаружится, что Старцев влюбился в Котика. Его речь становится страстной и нетерпеливой: «Ради Бога, умоляю вас, не мучайте меня!..»; Я не видел вас целую неделю, а если бы вы знали, какое это страдание!»; «Я страстно хочу, я жажду вашего голоса!» Он готов на совершенные безумства, вроде свидания в полночь на кладбище. Старцев влюблен, и в этом состоянии, умом понимая, что Котик его разыгрывает и смеется над ним, он всё-таки тешит себя слабой, пустой надеждой и едет на кладбище. (Заметим: едет, потому что к этому времени у него уже была своя пара лошадей и кучер Пантелеймон в бархатной жилетке.)

Старцев жаждет любви, душа его полна поэзии, его глазам – глазам влюбленного человека, открылся совсем новый, доселе незнакомый ему мир. «Мир, не похожий ни на что другое, – мир, где так хорош и мягок лунный свет, точно здесь его колыбель, где нет жизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную». Но, увы, Дмитрий Ионыч обманут в своих ожиданиях. Полночи напрасно пробродил он, заблудившись, в окрестностях кладбища. И когда нашел, наконец, своего Пантелеймона с коляской, с наслаждением вытянул усталые ноги и подумал: «Ох, не надо бы полнеть!»

К этому прозаическому замечанию далее примешиваются практические мысли о приданом, которое дадут за Екатериной Ивановной, видимо, немалом. Одним словом, что-то трезвое и рассудочное вдруг поселяется в голове Старцева, «какой-то холодный, тяжелый кусочек», нашептывающий ему: «Остановись, пока не поздно! Пара ли она тебе? Она избалована, спит до двух часов, а ты дьячковский сын, земский врач…»

Вот почему, когда он, наконец, решившись, делает Екатерине Ивановне предложение и получает штампованный, в духе романов Веры Иосифовны, отказ, – он не только не расстроился, а, напротив, выйдя на улицу, вздохнул всей грудью, у него перестало беспокойно биться сердце. Одним словом, он благополучно излечился от своей влюбленности. У неудачливого влюбленного хватило ума понять, что сцена эта фарсовая, что с ним был разыгран «глупенький конец», точно в маленькой пьесе на любительском спектакле.

Чувства своего, конечно, жаль, самолюбие немного уязвлено, но не настолько, чтобы по отъезде Екатерины Ивановны в Москву, долго предаваться тоске и отчаянию. « Дня три у него дело валилось из рук, он не ел, не спал», а потом – «успокоился и зажил по-прежнему. Зажил, исключив из своей жизни беспокойные свидания на кладбищах, тесные фраки, любовную бессонницу. Лениво потягиваясь, он отсёк всё это от себя со словами: «Сколько хлопот, однако!».

Чем же наполнена теперь жизнь Дмитрия Ионыча? Как прежде и даже более того – он трудится: и у себя в Дялиже, и в городе, где у него завелась частная врачебная практика.

Ездит он уже не на паре, а на тройке с бубенчиками. Лечит обывателей, которые раздражают его своей непроходимой тупостью. Вот почему теперь он всё больше молчит. Удовольствие ему приносят только две вещи: игра в карты и деньги.

И когда через четыре года он вновь встретился с Екатериной Ивановной, то ничего, кроме беспокойства и раздражения, не почувствовал. На какое-то мгновение вновь затеплился огонёк, и вырвалось неожиданное признание: «как мы поживаем тут? Да никак. Старимся, полнеем, опускаемся. День и ночь – сутки прочь, жизнь проходит тускло, без впечатлений, без мыслей… Днем нажива, а вечером клуб, общество картежников, алкоголиков, хрипунов, которых я терпеть не могу».

К этому моменту и Екатерина Ивановна уже другая, она сильно изменилась, повзрослела и многое поняла в жизни, произвела переоценку ценностей. Она всё это время думала о Старцеве и теперь готова идти на сближение с ним. «Когда я думала о вас в Москве, вы представлялись таким идеальным, возвышенным…»

Но Старцев-то про себя теперь знает точно, что не идеален он и не возвышен. Опять кого-то нафантазировала себе эта беспокойная писательская дочка. А его ждет не служение народу, о котором так восторженно толкует Котик, ему теперь милы «бумажки», которые вечером так приятно вынимать из карманов и складывать на текущий счет в «Общество взаимного кредита». Вот она, настоящая поэзия, в которой не признаешься наивной Екатерине Ивановне.

А потому – чувство облегчения, что не женился тогда; раздражение от неизменной бездарности этого выдающегося с…го семейства. И горькое обобщение: «Если самые талантливые люди во всем городе так бездарны, то каков же должен быть город».