Он привез из города красного вина, они с Ниной медленно пили, заедая сливами. Было так тихо, что казалось, они слышат саму тишину, молчали, смотрели друг на друга. Его перестала ужасать ее нечеловеческая красота, он привык. Привыкли же к Элизабет Тейлор, кто-то с ней жил, и ничего, не умер от восторга.

Вечерами в доме проступала смутная печаль, просачиваясь сквозь уют, преодолевая спокойствие реки за окном, заполняя неосвещенные углы. Откуда она истекала и куда исчезала по утрам? Нина ей подчинялась, свет лежал на ее плечах, как ручной, во всем облике была покорность. Может, это место такое, простота деревенского уклада, сказки Арины Родионовны? Нина была чересчур русская, но с непонятной ролью — не невеста, не матушка, не жена — так что было неясно, как с ней жить, если вдруг захочется. Кем она обернется? Женщины — оборотни, то видишь одно, то глядишь — обернется другой. Нина сыграла на гитаре, но петь отказалась, и они расстались, не зная, когда встретятся, и, как всегда, ни о чем не договариваясь.

Он лег, включил ночник и, отчего-то волнуясь, принялся за Пушкина. «Но ты от горького лобзанья Свои уста оторвала, Из края мрачного изгнанья ты в край иной меня звала. Ты говорила: „В день свиданья Под небом вечно голубым, В тени олив, любви лобзанья Мы вновь, мой друг, соединим…“» Нина права: стихи мало кто может выдержать. Женщина вряд ли. «Но там, увы, где неба своды Сияют в блеске голубом, Где тень олив легла на воды, Заснула ты последним сном. Твоя краса, твои страданья Исчезли в урне гробовой — А с ними поцелуй свиданья…. Но жду его — он за тобой»… Это да. Ждать поцелуя умершей — это круто. Это ждать невозможного. Того, что не случится. Твердыни разверзаются, проваливаешься в вечность…

Открылась дверь, тихо появилась Наташа, быстро разделась, юркнула в постель и смолкла, точно выключенная лампочка.

— Ну что? Была у следователя?

— Была… Слушать не стал. Говорит, что ему надоели свидетели, когда у каждого своя версия. Саша, он про тебя знает. Намекал на судимость, но я сделала вид, что впервые слышу. Когда он успел собрать? И про избирательную кампанию тоже. Даже ты не знаешь, а у него полная информация — где до этого работала, где после. Спросил, почему я ушла с высокооплачиваемой работы на малооплачиваемую.

— А зачем ты это сделала?

— Меня обманули, сама бы я, понятно, не ушла. И как все разбередил! Бывают моменты, которые хочешь забыть… Мы уедем отсюда другими людьми.

— Что значит другими людьми?

— Значит, не пройдет безнаказанно. — Наташин голос звучал печальной скрипочкой, тонко и надрывно. — Тебя может и случайно задеть, а потеряешь равновесие. Придешь в себя и не поймешь, ты ли это или тебя подменили на другое существо. Пока живешь — расстаешься с мечтами, то одну потерял, то другая вывалилась из телеги жизни. А телега едет себе, не замечая. Но на самом деле все сцеплено в этой жизни, хотя узлы не заметны. Кажется, что идут просто утраты, потери, а все не просто. Реки связаны между собой через моря, и все может в один момент слиться. Все русла окажутся в одном море.

— Ничего не понял… Что-то случилось? К чему ты это завела, про реки? — Наташа не отвечала, но ему хотелось слушать и разговаривать. — Ты заметила, какая здесь тоска? Как день к вечеру, хоть вой на луну.

— Мы здесь рядом с могилой… Великой. Днем забываешь, к вечеру все равно вспоминается, что могила рядом. Поэтому такая обреченность. Место печальное, все кажется хрупким. От гения остался только прах и волосы… Утрата и безвыходность, ничего не вернуть, не воскресить….

— Что ты так… упадочно?

— И собаки все только белой масти, — пробормотала Наташа.

— Я видел одну абрикосовую.

— Это не местная. Это Нинина собака, она странная. Когда умер ее муж, собака… если такое у них бывает, сошла с ума, выла, отказалась от еды. А потом, когда они приехали сюда, стала вести отдельную жизнь. Утром поест и пропадет до вечера. Придет, поест, поспит, снова уйдет, где-то бродит, а к людям не приближается. Отказалась от любви, не выдержала.

— Ты откуда это знаешь?

— Нина рассказала, когда мы вдвоем у ней сидели, ты тогда сбежал. У средневековых людей была такая пытка… Двух женщин сажали напротив, головы и руки продевали в доску с отверстиями. Я видела такую гравюру. Они сидели сутками неподвижно, глядя друг на друга. Страшно так сидеть. Нина тогда и рассказала про собаку, но на самом деле это не про собаку, это про нее, это она отказалась… приближаться к людям.

— Где ты весь день пропадала? — перебил Авилов, которому эта тема показалась невыносимой, болезненной и ненужной.

— Купалась, проявляла пленку, заодно проверяла наши чувства…

Он осторожно замолчал. Наташка, видимо, этого и добивалась. Он видел, что она не спит, а думает, отвернувшись к стене. Такая раненая спина. Больше всего она походила на спину смертельно обиженного человека. Следователь обошелся с ней небрежно, а зря. Александр Македонский подбирал воинский состав, испытывая новичка гневом. Если тот в гневе краснел, его не брали. Настоящий воин — тот, кто от гнева бледнеет. Он не выливает ярость на первого встречного, а носит в себе, ожидая настоящей схватки. Наташу бы Македонский, пожалуй, взял. Авилов почувствовал, что с ней у него еще будут неожиданности. Вся их предыдущая жизнь была похожа на кусочки цветного картона, из которых целую картинку еще не сложили, а она может оказаться занимательной.

С утра Наташа отправилась за фотографиями. Они были готовы. Счастливые, улыбающиеся люди на берегу реки в солнечный день. Трудно представить, что кто-то из них украл государственную ценность, зачем, когда все сияют довольством? Но кто-то же это сделал.

Она отправилась в больницу к Павлу Егоровичу, купив по дороге виноград. Ей повстречалась Тамара, и как ни старалась Наташа отделаться, та прилипла, как пластырь, в жажде навестить больного.

Потом она себя упрекала: сглупила, не нужно было при Тамаре показывать фото, не нужны были свидетели. Но ей не терпелось, и старику тоже. Она в прошлый раз пообещала принести групповой снимок, и он радостно блестел глазами. Он хотел ей кого-то показать, но кого? Неизвестно почему, может быть, от нетерпения, она вынула фотографию при Тамаре. Взгляд Павла Егоровича, проскользив, выразил смятение, а спросить что-нибудь было невозможно. Наташа изобразила, что приносила фотографию просто так, развлечь, но он проводил их беспокойным взглядом. После больницы Наташа уже не могла отделаться от спутницы ни под каким предлогом. Та последовала за ней в гостиницу, потом обедать, потом купаться. Неусыпное бдение Тамары ожесточило, и, припрятав в кусты одежду, Наташа заплыла подальше и, отмахиваясь от комаров и оцарапывая ноги, удирала вместе с одеждой в тот самый миг, когда Тамара, в очередной раз оступившись на пирсе — корова все-таки, — взывала о помощи. Еще та с болезненным интересом выпытывала про них с Сашей, а также про дело, в котором они оказались то ли свидетелями, то ли подозреваемыми и что она обо всем этом думает.

Но Наташа, насторожившись, не отвечала, ей передалась паника Павла Егоровича, разговорчивость как сдуло. Тамара тогда завела про авиловские шашни, что «твой» — явно не святой, далеко не святой, по всем замашкам — ходок, и не стоит из-за такого голову опускать, всех обманет, чувства ему тьфу, плюнуть и растереть.

Этого говорить не следовало. Наташка была не из тех, кто плачется, наоборот, сочувствие вызвало неприязнь к сочувствующему. Тамара ошиблась.

Сбежав от Тамары, Наташа задами и огородами пробиралась к кафе, когда ее окликнули по имени-отчеству. Возле кафе стоял следователь. Наташа сдвинула брови и пошла навстречу.

— Извините меня, Наталья Юрьевна. Вчера я порядком устал и не выслушал вас. На свежую голову понял, что именно вас-то и стоило выслушать. Может, зайдем побеседуем?

Они зашли и заказали по чашке кофе. Наташа взяла пирожное и испачкала щеку кремом. Михал Михалыч достал из кармана платок и, попросив позволения, вытер ей лицо. Она слегка смутилась.