— Есть мусор материальный, а есть интеллектуальный. В руках ты держишь образец первого, твои же мысли — воплощение второго. — Священник по-отечески улыбается мне. — Я вижу, что тебе страшно. Марсия, с моей стороны было не столько глупо тащить тебя в экспедицию, сколько эгоистично. Понимаешь, ты была нам так нужна. Кто, кроме Марсии, смог бы вдохновить наших кули прокопаться сквозь столько слоев пыли, земли и просто грязи? Кто, как не Марсия, добился того, что раскоп поддерживался в идеальной чистоте и порядке? Кто другой мог так ловко и бережно придать первозданный вид нашим находкам, да еще и сделать этот клочок пустыни уютным, как родной дом? И при всем этом я очень виноват перед тобой, Марсия, ибо женщине здесь не место.

Я отвечу. Я не могу не сказать того, о чем думаю:

— Это не вы убедили меня ехать в экспедицию, святой отец. Я была сюда призвана.

— Призвана — в эту жизнь? Как? И кем?

— Не знаю, как вы называете его, святой отец. Я зову его Мукором. Это… возможно, это Дух Нечистоплотности.

Тейяр крестится.

— Да смилостивятся над тобой небеса, дитя мое! Неужели ты видела этого Духа?

— Да, и боюсь, мне еще предстоит встретиться с ним. Вот почему я была послана сюда. Посмотрите на то, что лежит у меня на ладони.

Крупинки земли еще остаются на поверхности мягкого комка, вздрагивающего у меня в руках. На его поверхности вздуваются и лопаются крохотные пузырьки. Среди пузырьков я замечаю появляющиеся нити плесени. Ужас охватывает меня, я едва не теряю сознание. Вот я уже слышу шипение Мукора. Мне с трудом удается сфокусировать взгляд на лице Тейяра: выдубленная ветрами, изрезанная морщинами кожа сливается со складками коричневого брезента палатки. Голос священника доносится до меня еле слышно — словно издалека. Я с трудом могу узнать его в хоре других голосов; да, на меня обрушивается поток других голосов…

— …источник изначального зла, родник грязи, резиденция нашего Принца. Это отсюда заколдованная нашим Принцем Черная Смерть ринулась в мир, всадница, скачущая на спинах крыс и блох. Отсюда им был отдан приказ отравлять колодцы кочевников-скотоводов, что мгновенно перенесло брюшной тиф на не ведавшие гигиены кухни Запада…

— Нечистый дух, приказываю тебе: изыди из этой женщины…

— …Количество людей растет из поколения в поколение в геометрической прогрессии. Но скорость, с которой человек плодится, никогда не сравнится со скоростью роста порождаемого им мусора. Почва состоит из его отходов, моря наполнены его выделениями. Человек живет, размножается и умирает на отходах своей деятельности — как насекомое.

— …Изыди из нее! Приказываю тебе: изыди!

— …а я всегда обжариваю на сливочном…

— …походы по музеям и выставкам представляют собой не столько эстетический опыт, сколько момент развития сознания…

— Марсия, немедленно уезжай! Уезжай домой. Я узнаю противника. Борьба с ним — дело и долг Церкви, но не домохозяйки…

— Наш Повелитель — везде… Только разреши — и он погребет тебя в энтропии… Давай же, порадуй себя, приласкай, дай себе отдохнуть… Ты заслужила передышку… Пришло время отдыха… Распусти волосы, ляг, расслабься… Удобно? Под тобой растут трюфели… Уже трудно сказать, где кончаешься ты и начинается земля, на которой ты лежишь. Расслабляясь, тело становится мягким, податливым, оно чуть-чуть напоминает плавленый сыр. Согласись — потекли слюнки?

Силуэт Тейяра почти растворился во мраке, но его голос упрямо прорывается ко мне еще раз:

— Изыди, изыди! Она — одна из нас, и я, я буду говорить с нею!.. Марсия, ты меня слышишь? Я отправляю тебя домой. Молись за меня там, ладно? А теперь слушай внимательно. Представь себе дорогу. Слышишь меня, женщина? Представь дорогу. Сосредоточься. Напряги воображение. Возьми себя в руки, не теряй человеческий облик. Именно этого добивается Мукор. Вообрази дорогу. Ты идешь по дороге. По левую руку стоит дом. Остановись и рассмотри его. Видишь крохотный садик? Через него к крыльцу ведет асфальтовая дорожка. Видишь? Точно? Хорошо. Этот дом — твой. Не забывай об этом. Толкни калитку. Всего четыре шага отделяют тебя от входной двери. Сделай эти четыре шага. Дверь зеленая. Краска свежая — еще блестит. Не заперто. Открой дверь и войди в дом. Ну вот, ты в прихожей…

— Да.

Я вижу себя в прихожей, я иду как лунатик. Что-то белое и блестящее шипит с ковра и хватает меня за ноги.

— Не обращай внимания. Иди, иди вперед. Не останавливайся, чего бы это ни стоило. Ты в холле. Все вокруг сверкает чистотой. Семь шагов — и ты у двери гостиной. Войди туда.

Я колеблюсь — из-за двери доносятся какие-то голоса, — но все же вхожу. Шепот у моих ног наконец прекращается. Я оборачиваюсь, мне нужно поговорить со священником, поспорить с ним. Я должна высказать то, что у меня накопилось.

— Нет, я выскажусь! — кричу я.

— Эй, Марсия, что случилось? Сидела-сидела себе, мрачная такая, — и вдруг! Высказаться-то о чем собралась?

Это Стефани: она смотрит на меня, ей явно весело и любопытно.

Не знаю даже, удастся ли мне поговорить с ними вежливо. Вот они сидят тут у меня в гостиной и перебрасываются обрывками прописных истин, которыми напичкали их газеты, мужья или новый викарий, а мне тем временем — в одиночку вести беспощадную войну против грязи, войну, идущую всегда и везде — во времени и в пространстве.

Вот-вот, уселись тут поудобнее — с ногами на диван — и забыли об истинном своем деле. А болтают-то — ни дать ни взять компания этих бездельников, китайских кули. Раскоп уже наполовину засыпало песком, верблюды до сих пор не развьючены. Пейзаж вокруг лагеря становится все омерзительнее. Пока меня не было, насекомые на палочке перестали драться, и одно из них мирно влезло на другое. Сделавший самую большую ставку на результат этого боя старший погонщик выхватывает из-за пазухи нож. Отец Тейяр видит меня и знаком приказывает мне уходить. Опять — дорога, дорожка через садик, свежевыкрашенная дверь.

— Ну, Марсия, в чем дело? Ну скажи!

Приходится симулировать растерянность и робость, которых я вовсе не испытываю. Наконец я начинаю говорить — вдохнув поглубже, чтобы воздуха хватало на длинные предложения:

— А скажу я вам вот что: мы тут сидим и мелем всякую чушь о том, что не имеет никакого отношения к нашей настоящей жизни. Положа руку на сердце, вы и сами прекрасно понимаете, что религия, искусство и все такое давно принадлежит мужчинам. А я тем временем с утра до вечера, каждый день, только и делаю, что застилаю постель, мою посуду, раскладываю вещи по местам. Я хочу сказать, что время, которое я провожу в раздумьях на тему значимости женского искусства, несоизмеримо меньше, чем то, что я трачу на хозяйство. Даже роман Розмари требует от нее меньше времени, чем домашние дела. И не смотрите на меня так. Вы отлично понимаете, что я имею в виду. Я не боюсь признаться в том, что провожу большую часть жизни в тщательном наблюдении за каплями средства для мытья посуды, стекающими по дну тарелки, восхищаюсь красотой этого зрелища и гадаю при этом, какая из них первой доберется до середины. Вот я и хочу выяснить, почему мы избегаем разговоров о том, в чем действительно разбираемся и можем посоветовать друг другу что-то дельное. Взять, например, рыбные палочки. Кто — нибудь может сказать мне, сколько времени требуется на то, чтобы они подрумянились в гриле до нужной кондиции?

Молчание. Молчание затягивается. Я умоляюще перевожу взгляд с одного лица на другое. Почему мои гостьи молчат? Может быть, они хотят заставить меня говорить дальше — чтобы заполнить паузу? А пауза тем временем затягивается, переходя грань, за которой уже нельзя сделать вид, что ничего особенного не происходит. (Вот ведь позор какой!)

Наконец-то!

— Ну знаешь, — с усмешкой заявляет Гризельда, — что-что, а разрушить приятную атмосферу у тебя получилось отлично.

Вслед за Гризельдой фыркает Мэри:

— Извини, что я позволила себе раскрыть рот, Марсия, но, может быть, ты хочешь, чтобы мы ушли? Ты, наверное, сегодня не в настроении — просто встала не с той ноги, правда?