Из-за любви к нему Локита не посмела признаться, что более всего нуждалась она в том, чтобы быть с ним рядом; как другие девочки, иметь подруг и, наконец, выйти замуж за человека, которого полюбит.

Боясь причинить ему таким признанием боль, она не дала сорваться этим словам со своих уст, а пылко заверила его, что совершенно счастлива, и в каком-то смысле сказала правду.

Она с большей охотой отдалась учению; задания, выполнение которых подчас занимало время с утра и до самого вечера, всегда находили у нее живейший отклик, а если сведения, почерпнутые через учителей, казались ей неполными, она стремилась восполнить их чтением книг.

Вместе с Энди они часто посещали музеи и театры, как правило покупая билеты на утренники, потому что мисс Андерсон не жаловала вечерние выходы.

Они вдоль и поперек объездили парижские предместья, нередко заходили послушать службу в самых разных церквах, включая Нотр-Дам.

— Скажи мне, к какой Церкви я отношусь? — однажды спросила Локита, и, немного смутившись, Энди ответила:

— Твой отец принадлежит к Англиканской церкви.

— А мать?

После очередной паузы Энди с большой неохотой призналась:

— Она — православная, русская…

— Так вот почему в моей спальной стоит ее икона… Единственная доставшаяся от нее вещь…

То была изумительная старинная икона, что находилась при ней с детства, — в окладе, усыпанном бриллиантами, аметистами и жемчугом.

И все же такими зыбкими были воспоминания о той обнимавшей ее, рыдающей женщине!

Но одно Локита знала наверное: все русское немедленно разжигало ее любопытство.

От нее также не укрылось, что именно русских ее корней так опасается мисс Андерсон.

— Расскажи мне о маме, — бывало, обращалась она к ней с мольбой.

И тогда Энди качала головой и заводила разговор об отце, о том, каким тот был добрым и благородным человеком, — что само по себе было слабым утешением, если учесть, как редко она может его видеть.

И вот впервые в жизни она стала напоминать самой себе бабочку, что появляется на свет из куколки.

Она до сих пор с трудом верила, что в последний месяц ей было позволено выйти на сцену и танцевать.

Пусть даже от нее требовалось вести себя самым диковинным образом: в театре ни с кем не заговаривать, без промедления уходить за кулисы вслед за Энди и спешить покинуть театр сразу же после переодевания.

И все равно это означало выход из плена, плена необычайно уютного и радушного, но с дверьми на засовах и зарешеченными окнами…

Лежа на постели с закрытыми глазами, Локита размышляла над тем, что бы могло произойти, прими она приглашение князя отправиться с ним на ужин.

Раз за разом она перечитывала строки, написанные на обороте его карточки:

«Отужинайте со мной, и вы сделаете меня счастливейшим из смертных».

Да, конечно, то лишь условная формула, говорила она себе и все же чувствовала, что ей доставило бы удовольствие способствовать его счастью.

Было в нем нечто неуловимое, недоступное ее пониманию, что затронуло некую струнку в ее душе, как и в подаренных им цветах, как и в бабочке-броши, — та, хоть Энди и сочла ее оскорбительной, выдавала его изумительный вкус.

«Впрочем, едва ли мне доведется обмолвиться с ним словечком», — с мимолетным вздохом подумала она.

И внезапно все ее существо яростно воспротивилось этой мысли.

Как обычно, в театр они отправились в заказном фиакре, нанятом Сержем, когда подоспело время покидать их уютный домик.

Локита догадывалась, что мисс Андерсон с удовольствием бы просила Сержа сопровождать их в качестве телохранителя, однако боялась, как бы это не вызвало нежелательных кривотолков и не показалось несколько нарочитым.

Этим же объяснялось ее нежелание брать в аренду экипаж, который бы доставлял их в театр и ждал их возвращения.

Прочие артистки садились в фиакры, что выстраивались в ряд вдоль здания театра, и только дамы, имеющие состоятельных покровителей, пользовались собственными экипажами или же усаживались в кареты этих господ, жаждущих показаться перед ними во всем блеске в одном из модных парижских местечек.

В этот вечер Локита, ожидая выхода за кулисами, вместо того чтобы привычно сосредоточится на предстоящем выступлении, сквозь щель в занавесе разглядывала собравшуюся публику.

Зрительный зал, как обычно, был забит до отказа, и появление лазурного озера с плавающими там нимфами вызвало гром рукоплесканий.

Рассматривая длинные ряды партера, сверкающих драгоценностями дам, мужчин в белоснежных манишках, Локита впервые в жизни вдруг ощутила, что ее публика состоит из людей вполне реальных, из плоти и крови, таких же, как она сама, людей, не чуждых тем же мыслям и переживаниям.

Ранее же — отчасти потому, что танец овладевал всеми ее чувствами, а также из-за того, что все пространство, огражденное огнями рампы, виделось ей окутанным сиреневой дымкой — публика представлялась ей лишь невещественным средоточием шума.

Переведя взор от партера на ложи, она увидела его. Он сидел в противоположном углу зала, в огромной, украшенной позолотой ложе за бархатными портьерами, совершенно один.

Он не смотрел на сцену, где разыгрывали фарс комедианты, но рассеянно обводил взглядом публику, с видимым нетерпением отбивая пальцами дробь по барьеру ложи.

— Локита!

Голос мисс Андерсон прозвучал, как всегда, отрывисто и резко; отпущенный Локитой край занавеса прикрыл щель, через которую она вела свои наблюдения.

— Сосредоточься. Думай только о выступлении. — Тон Энди заставил Локиту почувствовать себя виноватой.

Она принялась дышать медленно, ритмично, как учила ее мадам Альбертини. Раздались рукоплескания, и комедианты вприпрыжку покинули сцену. В зале начал гаснуть свет.

Локита уже знала, что сегодня она будет танцевать для князя. Как когда-то танцевала для отца.

Влекомая музыкой, она, как всегда наитием, а не знанием, нащупывала рисунок своих образов.

Изнутри, подобно некой сокровенной тайне, ее озаряло чувство, что каждый жест, шаг, каждое движение ее тела принадлежит мужчине, который сейчас не спускает с нее глаз.

Словно бы они здесь вдвоем, словно бы никто их не видит…

Желание доставить ему радость делало движения еще более реальными, еще более неотразимыми, чем то случалось раньше.

Когда после второго номера она покидала сцену, другие исполнители, наблюдавшие ее танец из-за кулис, и даже рабочие сцены устроили ей овацию:

— Браво! Вы великолепны!

Но она уже едва различала эти ласкающие слух реплики, ибо Энди поспешно уводила ее к гримерной, приговаривая:

— Поторапливайся! Поторапливайся!

Зайдя за драпировки и прижимая одной рукой цветы, другой она помогала Локите переодеться в обычное платье.

Она не могла скрыть своего лихорадочного желания во что бы то ни стало побыстрее уйти из театра. Локита уже не сомневалась, что Энди также заметила в царской ложе князя Ивана.

Застегнув последнюю пуговицу на платье подопечной, мисс Андерсон накинула ей на плечи плащ и, пока Локита натягивала на голову капюшон, уже открывала дверь гримерной.

Они едва ли не бегом спустились по железной лестнице. Когда выяснилось, что у служебного выхода их никто не поджидает, Локита решила, что Энди, должно быть, испытала огромное облегчение.

Они уселись в ближайший фиакр, и возница взмахнул хлыстом.

Как всегда, кабинка экипажа отдавала запахом прокисшей кожи, сена и грязи.

Локита откинулась на спинку сиденья — не столько изможённая, сколько обескровленная выступлением: казалось, она отдала такую значительную часть самой себя, что теперь внутри стало пусто.

Получил ли он то, что она стремилась донести до него? Этот вопрос до такой степени занимал ее, что она лишь радовалась неразговорчивости Энди.

Миновав бульвары, фиакр передвигался теперь более тихими, застроенными жилыми зданиями улицами, ведущими к Булонскому лесу.