Столь же легко расходовалась и сама жизнь: на дуэлях дрались не реже, чем садились за карты; поводом для самой безудержной удали могло стать заключенное пари, а то и вовсе чистой воды ухарство.

Словно проходя через анфиладу огромных зал своего дворца, беспечно мчался князь Иван по необъятным степям, всюду являя миру свой экзотический темперамент.

Что касается женщин, всегда был для них желанным возлюбленным. Охотясь за ними — как иной с помощью хитроумных ловушек и силков охотился бы за диким зверем — и воспламеняя их страсть, он остывал и быстро начинал скучать, стоило капкану захлопнуться.

Его увлекала сама охота — но не добыча; а когда женщина покорно вверяла ему свое сердце, он немедленно устремлялся к новой любовной интриге.

— Хочу тебе напомнить, — сказал лорд Марстон, — что я здесь лицо официальное, а потому постарайся не впутать меня в какой-нибудь скандал. Иначе я получу нагоняй, как то уже не раз бывало в прошлом.

— Мы будем действовать чрезвычайно осмотрительно, — заверил его князь своим низким, бархатным голосом, но глаза его искрились весельем, и лорд Марстон, посмотрев на него, воскликнул:

— Ох, Иван, Иван! Опять ты накличешь беду на мою голову!

— А если б я этого не делал, из тебя бы вышел невыносимый упрямец и зануда. Что ж, о России я тебе рассказал. А что нового в Париже?

— Здесь есть все, что подсказывает тебе воображение, — сказал лорд Марстон. — Хочешь заглянуть на Выставку?

— Упаси Боже! Какой в том смысл?

— По большей части политический. Французы стали очень наблюдательны после того, как пруссаки победили австрийцев при Садове в прошлом году!

— И какое это имеет отношение к Выставке? — спросил князь.

— Французская армия не в том состоянии, чтобы предпринять поход против Пруссии, и посему император Наполеон III решил снискать расположение парижан устроением пышных юбилейных торжеств и маскарадов при дворе.

Князь Иван расхохотался:

— Языческая тактика!

— Совершенно верно, — согласился с ним друг.

— Я намерен проигнорировать как выставку, так и дворцовые увеселения, — заявил князь. — Что еще ты мне предложишь?

— Demi-monde.

— «Полусвет»? — Князь поднял брови. — Уж не новое ли это обозначение куртизанок, les expertes es science, les femmes galantes, les grandes cocottes?

— Именно так, — отвечал лорд Марстон. — Этим понятием несколько лет назад воспользовался Дюма-сын для описания жизни declasses. Ты, должно быть, уже наслышан о его пьесе?

— Полагаю, что был наслышан, но успел о ней забыть, — ответил князь.

— Тогда я тебе поясню, — продолжал лорд Марстон. — Во втором действии один из героев толкует понятие «demi-monde» своему знакомому. Женщин известного сорта он уподобляет корзине с персиками, где каждый фрукт с червоточинкой, и говорит при этом такие слова: «Дамы, которых ты видишь перед собой, имеют в своем прошлом некий изъян, пятно на репутации. Происхождением они не уступают светским дамам, у них та же внешность и те же предрассудки, но от высшего общества они отлучены… Мы называем их поэтому demi-mondaines.

— Блестящее определение. А теперь, милый Хьюго, предлагаю их проведать. Надо думать, Паива все еще надевает к платью королевский выкуп в виде драгоценностей?

— Ну разумеется, — ответил лорд Марстон.

Паива, обольстительная фигурка которой бывала украшена бриллиантами, жемчугами и драгоценными камнями на все два миллиона франков, считалась одной из величайших debauchee своего времени. Даже в век parvenúes она умудрялась выделяться аморальностью. Многие утверждали, будто у нее вовсе нет сердца, но лорду Марстону было известно, что стоило в пределах ее видимости объявиться князю Ивану, как у нее обнаруживалась уязвимость, которую никто из прочих мужчин, без устали проматывавших свои состояния, не в силах был для себя открыть.

— А как наша кастилийка? — осведомился князь.

— Графиня по-прежнему любовница императора, а следующая из твоих cheres amies, мадам Мюстар, получила несметное состояние из рук голландского короля, который от нее совершенно без ума.

— Она милашка, — лаконично заметил князь Иван.

— Их всех по-прежнему можно встретить в Булонском лесу, а также в их обычных притонах. Как и раньше, в несколько недель они опустошают кошельки очередных недотеп, которых потом отшвыривают прочь, как хорошо выжатый лимон.

— Всякий раз я приезжаю сюда в надежде, что Париж наконец станет другим. Но он, похоже, неисправим.

— Париж — всегда Париж, — рассмеялся лорд Марстон, — и даже не тебе, Иван, пытаться его изменить.

— Да я и не собирался этого делать, — сказал князь, но в голосе его прозвучала неуверенность.

Друг пристально поглядел на него:

— Чего же ты ищешь, Иван? С первых дней нашей дружбы я чувствую, что ты постоянно в поиске…

Князь улыбнулся:

— Ты начинаешь походить на мою дорогую матушку. Год назад, перед своей смертью, она сказала мне, что если я влюблюсь в порядочную женщину, для меня это будет подлинным спасением.

— Неужели княгиня и впрямь говорила такое?

— И не один, а много сотен раз. Она была одержима идеей меня женить, заставить остепениться, обзавестись потомством. На самом деле я не настолько далек от этой затеи, однако… — Он замолчал.

— Ты боишься, как бы избранница не повергла тебя в смертельную тоску?

— Если иметь в виду известных мне до сих пор женщин — да, боюсь!

Он поднялся и начал беспокойно мерить шагами ковер.

— Пойми, Хьюго, я отдаю себе отчет в том, что мне необходимо иметь жену, растить сыновей, которые станут наследниками огромных богатств, и все же… — Он остановился, однако лорд Марстон ждал продолжения. — У меня такое чувство, — глухо вымолвил князь, — что я либо идеалист, либо романтик.

— И то и другое, — поправил его друг. — Да ты и всегда был таким. Не помнишь, как мы, бывало, строили планы на будущее? Мне и тогда казалось, Иван, что ты — эдакий благородный деспот, способный осчастливить того, кто верно ему служит, а сам пребывающий в мире идеалов и мифов…

— Проклятье! — вскричал князь Иван. — Ты делаешь из меня недоумка, но, чует сердце, в твоих словах есть доля истины. Я к чему-то стремлюсь, Хьюго, стремлюсь всей душой, но только не понимаю, куда и к чему.

Лорд Марстон окинул его понимающим взглядом.

Он стоял к князю ближе всех прочих людей и знал, как при всем его, зачастую нарочитом высокомерии он умел быть, при желании, великодушным и добрым деспотом.

Никто лучше его не обращался со своими крепостными, и задолго до того, как царский манифест предоставил им свободу, в имениях Волконского отпала необходимость за нее ратовать.

Не менее великодушным князь бывал и в своей интимной жизни.

Женщинам, с которыми он расставался, не приходилось сетовать на то, что он обделил их своими щедротами, а во многих случаях он старался устроить и будущее этих дам.

Представительницы ли полусвета или аристократки, они были не в силах удержать при себе князя, и, обретя свободу, он мчался во весь опор к неясным горизонтам, в поисках нового увлечения.

Резко сменив настроение, он воскликнул:

— Черт возьми, не для того, однако ж, заявился я в Париж, чтобы читать здесь проповеди! Хьюго, умоляю, предложи мне наконец что-нибудь выпить!

— Дружище, я кругом виноват! Я был настолько ошеломлен твоим внезапным появлением, что совершенно забыл о приличиях!

Сказав это, он поднялся и позвонил, и спустя несколько минут лакеи уже вносили в кабинет бутылку шампанского в серебряном ведерце и поднос, на котором рядом с фужерами красовались икра, pate de fois gras и прочие деликатесы.

Князь пригубил шампанское:

— Ты здесь совсем недурно устроился, но, если пожелаешь переехать ко мне, я буду безмерно рад.

— Неплохая мысль, — сказал лорд Марстон. — Я, однако, не хотел бы задеть чувства посла и его очаровательной супруги. Они были чрезвычайно милы со мной.

Граф Коули служил британским послом в Париже вот уже пятнадцать лет. Он обладал безукоризненными манерами, был добросовестен, благоразумен, но с представительством интересов Англии удачней кого бы то ни было справлялась его супруга.