Но на сей раз чудо совершилось в открытом саду. Трудно было вообразить себе более волшебное действо. Часть сада, что раскинулась напротив нее, оказалась усаженной лилиями, которые освещались у самой земли лампадками.

Теперь она заметила и то, что цветущие кустарники, окаймлявшие остальную часть сада, вдруг стали белыми — обрели ту безупречную белизну, которая так много значила для обоих.

— Какая прелесть!.. Какая прелесть… — прошептала она.

— Это лишь достойное тебя окружение, моя радость. И сегодня, хотя у нас и не тот русский вечер, который ты пропустила в Париже, мне захотелось создать мир, который был бы достоин твоей красоты…

Она взглянула на него с улыбкой, но он продолжал с жаром:

— Да, ты — совершенство! Совершенство, которым не может стать ни одна другая земная женщина. И я уже говорил тебе, что в языке нет слов, способных объяснить, что ты для меня значишь!

И вновь страсть, которой дышали эти слова, повергла Локиту в трепет. Он увлек ее за собой, и по широким ступенькам они спустились в сад.

Продвигаясь вдоль освещенных цветников и кустарников, они оказались наконец в дальнем уголке сада, где, скрытый садовой растительностью от дома, перед взором Локиты возник небольшой белый павильон.

Сооружен он был, вопреки ее ожиданиям, не из мрамора, но из особого, редчайшей красоты драгоценного минерала, который извлекали из уральских рудников. Один взгляд на него тотчас всколыхнул в Локите воспоминание о лепестках звездчатых орхидей.

Князь увлек ее внутрь строения. В середине его помещалась просторная комната, имевшая только три стены. Место четвертой занимала ночь.

Внизу отвесной стеной уходил спуск к морю. Где-то вдалеке море сливалось с небом, и никто не знал, где кончается одно и начинается другое.

С минуту, околдованная этой картиной, Локита стояла не шелохнувшись. Потом она обратила внимание, что эта комната, как и та, в которой они обедали, была украшена белыми цветами, только на сей раз это были не орхидеи, а розы и туберозы — цветы страсти.

Из мебели в комнате была только огромная, усыпанная цветочными лепестками тахта. Лепестки, нежные и пахучие, едва ли не каждую секунду осыпались на их головы с потолка, словно любовные весточки, отправленные с небес.

Аромат цветов вкупе со звуками музыки, в такт которой билось сердце Локиты, вдруг вызвал в душе ее восторг, равного которому она до этого не знала.

Сад отдавал комнате частицу своего неяркого света, но в нежном полумраке Локита ясно различала лицо князя и выражение, с которым смотрели на нее его глаза.

Слова, готовые было сорваться с ее уст, замерли поневоле. Почти не чувствуя своих движений, одним неуловимым порывом она прильнула к нему и стала его частью, стала одним с ним целым.

— Я люблю тебя! — проговорил князь, не в силах совладать с голосом. — Как же мне объяснить тебе… как сильна моя любовь? И что ты для меня значишь?

— Я очень… боюсь… мне кажется, все это — сон, — прошептала Локита. — Только сновидение бывает так же прекрасно… только во снах являлся мне… ты…

— Я здесь, перед тобой!

Медленно, как бы понуждая себя к трепетной осторожности, он поднял руки и привлек ее к себе.

Он заглянул ей в глаза, но не поцеловал ее, хотя она ждала от него поцелуя. Вместо этого он снял с ее головы унизанную бриллиантами тиару с вуалью и беспечным жестом бросил ее на ковер из лепестков.

Он расстегнул на ее шее ожерелье; подняв руки к прическе, извлек из нее булавки, и теперь волосы свободной волной упали на плечи. Она услышала, как пресеклось его дыхание.

— Такой я и хотел тебя увидеть, — выдохнул он. — Такой я хочу тебя. Никогда я не знал такого страха, как в тот день, когда решил, что потерял тебя навсегда.

— Мы… не потеряли друг друга, — прошептала Локита. — Мы… обвенчались… И я — твоя жена.

Она произносила это, удивляясь звучанию собственных слов, кольцу, что теперь носила на пальце, и вдруг подивилась тому, что вообще когда-то имела имя и прошлое.

Она целиком принадлежала человеку, которого любила. И он не должен был даже самую малость устыдиться ее.

Словно бы угадав, о чем она думает, князь сказал:

— Прошлое позади. Забудь о нем. Впереди у нас, моя светлая радость, моя любовь, будущее, которое принадлежит нам обоим. — Он провел рукой по ее волосам: — Как же много я должен буду для тебя сделать! Вознаградить тебя за годы одиночества, страха, неопределенности, которую так ненавидит каждая женщина, но больше всего, мой бесценный цветочек, — за то, что ты страшилась своего будущего.

— Но ведь я… нашла тебя, — нежно промолвила Локита. — И теперь мое будущее… это ты, и все, что было в прошлом, я могу теперь позабыть.

— Я сделаю так, чтобы ты о нем забыла. Я сделаю так, чтобы ты помнила только о том, что я люблю тебя, что мы принадлежим друг другу сейчас — и на целую вечность.

Он откинул с плеч ее волосы и склонился к ней. Не целуя, он гладил губами ее нежную кожу.

Когда-то, прикоснувшись устами к ее пальцам, он уже заставил ее испытать этот восторг. Но сейчас завораживающему трепету поддалось все ее существо.

Переплетаясь чудесным образом с музыкой и благоуханием цветов, этот трепет целиком подчинил ее себе, заставил почувствовать, что сама по себе, отдельно от него, она более не существует.

И, ощутив эту дрожь — свидетельство не испуга, но необыкновенного всплеска чувств, князь издал торжествующий возглас:

— О, я знаю, что волную тебя, мой драгоценный, любимый цветочек!

Краска залила лицо Локиты.

— Я… люблю тебя! — прошептала она.

Какая-то нотка в звучании ее голоса вдруг заставила вспыхнуть его взор. Чары, под действием которых они находились после обета, данного в часовне, были уже не властны над ними.

Объятия князя теперь с каждым мгновением становились теснее, поцелуи — страстными и долгими.

Он целовал ее плечи — сначала одно, потом другое, — шею, пока наконец не приник к устам.

Казалось, что надвигается буря — сначала медленно, но с каждой секундой набирая скорость, — пока наконец, в миг, когда он впился в нее устами, ее не захватил и не унес с собою неистовый вихрь.

При всей своей сокрушительной, неодолимой силе порыв этот принес ей наслаждение, которое не властны описать слова или запечатлеть мысль.

Она знала, что железная воля князя, благодаря которой он так долго подавлял желание обладать ею, теперь сломлена.

Знала она и то, что все оковы из запретов, опасений, даже застенчивости с ее стороны, рухнули также безвозвратно.

То была сила жизни — жизни столь могущественной в своей полноте, что она смиренно склонялась перед ее величием.

Поцелуи князя становились все ненасытнее, неистовее, но она не ведала испуга.

Она покорялась вся без остатка, вручая ему не только свое тело, но ум, душу и сердце.

Она более не существовала как отдельная личность, она вся принадлежала ему, служила покорной рабой его желаниям, упивалась его превосходством.

— Я люблю тебя! Боже праведный, как же я люблю тебя! — восклицал князь.

Пальцы его расстегивали на ней платье, и когда оно, подобно отблеску лунного света, соскользнуло с ее плеч, он поднял ее на руки.

Он осторожно возложил ее на усеянную лепестками тахту и на мгновение замер, не сводя с нее взора. Он смотрел на золотые волосы, струящиеся по нагому телу, на широко открытые, напоенные любовью глаза, на губы, жаждущие вкусить его лобзаний.

— Я люблю тебя! — снова и снова восклицал князь, не зная сам, говорит ли он сейчас по-русски, по-английски или по-французски.

Язык, на котором они изъяснялись теперь, был язык небожителей, а любовь, о которой, не таясь, вещали их губы, сердца и тела, была любовью, объединяющей богов и смертных от начала времен.

— Ты моя!.. — вскричал князь. — Моя — от самого твоего светозарного темечка до подошв твоих крошечных ножек! Я боготворю тебя, моя любимая! И в то же время я хочу тебя, хочу, как может хотеть мужчина женщину, которая принадлежит ему!