— Можете это озвучить.

— Что озвучить? — словно анализируя меня, профессор наклоняет голову в сторону.

Кара обычно делает то же самое. Пытается меня раскусить, что я не выношу. Но сейчас свои чувства я описала бы совсем другими словами. Это что-то другое. Это чувство более смелое. Захватывающее. Неизвестное.

— О чем думаете. Я по лицу вижу — вы думаете, что я сумасшедшая. Что я идиотка, нюхающая книги.

Я жду, что профессор Абрамс согласится со мной, скажет «Угадала, прикинь!» Но, полагаю, выразится не буквально такими словами.

— Это… впечатляет, — кивает он, и на его губах появляется полуулыбка. — Ты читаешь меня, как книгу — хотя я бы предпочел, чтобы ты меня не нюхала.

Я с удивлением смеюсь.

— А вы забавный.

— Есть такое, да. Один из моих талантов.

— Ага. А какие у вас еще таланты? Нет-нет, дайте угадаю — преподавать, да?

— Да. Я был рожден, чтобы учить других, — невозмутимо отвечает профессор. Если не брать во внимание морщинки у глаз, его лицо словно высечено из гладкого камня.

— А. Несбыточные мечты. Понятно. Вы безумно талантлив.

Он с силой сжимает красиво очерченную челюсть.

— Вы сейчас подвергаете сомнению мои преподавательские таланты, мисс Робинсон?

Низкий голос профессора произносит мое имя так, словно оно течет густым шоколадным соусом. Ощущение, будто под действием его голоса сквозь меня проносится мощный будоражащий гул. Как так получается, что мне жарко и бросает в дрожь в одно и то же мгновение? Как он вообще может влиять на все это?

— Нет, профессор Абрамс. Я бы не посмела. Вы меня, в общем-то, пугаете.

Это правда. Абсолютная и непреложная. Он пугает, потому что оказывает на меня странное влияние, непонятное и небывалое.

— Все правильно. Я пугаю. Не забывай об этом, — одобряюще замечает он и, уже повернувшись уйти, в последний момент поворачивается ко мне. — А ты знаешь, что нельзя нарушать порядок расстановки книг?

Я не сразу поняла его слова. Он имеет в виду сделанное мной вчера?

— Я не…

Профессор бросает на меня недоверчивый взгляд.

— Это было глупо, не говоря уже о том, что неэффективно. Поменяла местами G и F? Да всем плевать. Если действительно хочешь кого-нибудь напугать, перепутай книги авторов с фамилиями на A с теми, у кого они начинаются на S. Чем шире разброс, тем больше будет паники.

Я сглатываю.

— Хорошо.

— И никому не говори, что это я тебе посоветовал.

— Хорошо, — снова говорю я.

Он наклоняет голову и улыбается.

— Я не знала, что вы меня видели. Вчера.

До этого момента мне и в голову не приходило, что я хотела быть им замеченной. И вслед за сегодняшним прозрением в классе ко мне внезапно приходит еще одно: я не хочу быть для него невидимой. Только не для него.

Но почему? Сама не понимаю. Что это за безумие?

— Я же говорил. У меня много талантов. И один из них — распознавать сумасшедших.

Я ахаю, а он усмехается. Он назвал меня сумасшедшей. Терпеть это не могу, но когда профессор Абрамс уходит, я чувствую не гнев.

Это что-то еще. Что-то волшебное.

Во всем, что касается искусства или литературы, я совершенно невежественная. И не понимаю, в чем привлекательность как первого, так и второго. Не понимаю, как какие-нибудь плавные линии на картине, бессмысленные слова в книге или осколок глиняной посуды могут вызывать у кого-то любовь и восторг.

Но я все равно не меньше сотни раз, начиная с понедельника, прочитала книгу стихов Томаса. На самом деле, она составляла мне компанию в бессонные ночи целую неделю. Напечатанные на бумаге слова словно проникли под кожу. Я чувствую их повсюду и все время, будто они мне давно знакомы. Они мои друзья. И я знаю, почему те слова именно такие.

Как будто я в курсе, о чем думал Томас, когда писал те строки.

Эмма была права — он действительно гений. Творит магию. До переезда в Бруклин он учился здесь и основал Лабиринт, онлайн-дневник, где выкладывал отрывки из стихотворений поэтов — как начинающих, так и известных, — а также прозу и сценарии.

Я сильно далека от него и его коллег, но все равно вернулась в «Лабиринт», в эти дебри искусства. Я снова прогуляла политологию — как и на прошлой неделе, — но мне плевать. Хочу опять оказаться внутри этого загадочного здания.

Едва войдя, чувствую, как внутрь тела просачивается тепло. Поскольку сейчас я никого не преследую, то решаю не спеша все осмотреть. Здесь пахнет походным костром — дымом и маршмеллоу — и по-прежнему шумно: все вокруг вибрирует энергией.

Каблуки моих сапог стучат по отполированному бетонному полу. Кирпичные стены в индустриальном стиле увешаны фотографиями и яркими флаерами. Я рассматриваю каждое лицо на фото; большинство снимков групповые и сделаны в каком-то баре. Флаеры приглашают на лекции — некоторые уже прошли, некоторые еще только состоятся, — прослушивания по вокалу, выступления групп, театральные постановки и так далее.

Свернув за угол, я чуть не врезаюсь в кого-то. Парень несет стопку каких-то бумаг и явно торопится. Тихо приношу ему свои извинения, но он не обращает на меня никакого внимания. Из ближайшей ко мне аудитории доносится хохот, и я улыбаюсь. Звук торопливых шагов наверху означает, что актеры так и не нашли себе другое помещение для репетиций.

Это место очень необычное. Все здание похоже на живое дышащее существо.

Я захожу в аудиторию. Как и в прошлый раз, сажусь на последний ряд. Спустя несколько минут приходит профессор Абрамс. Он снимает и вешает на спинку стула свою куртку, под которой на нем плотно сидящая на широкой груди и плечах черная рубашка. Вальяжности, которую он демонстрировал в книжном магазине, как не бывало. В этих стенах Томас напряжен и будто высечен из скалы, но по-прежнему очень красив.

Как и в прошлый раз, он поправляет манжеты рубашки. Я так понимаю, это своего рода ритуал, который помогает ему подготовиться к грядущим мучениям.

— Нужен круг, — удовлетворившись состоянием своих манжет, объявляет он. Все мы растерянно молчим и не двигаемся с места. Он оглядывает нас взглядом своих сверхъестественно красивых глаз. — Кто из вас уже присутствовал на мастерских?

Не дожидаясь ответа, профессор качает головой.

— Не важно. Мне плевать. Но на моих занятиях вы будете сидеть, образовав круг, и… — он складывает руки на груди, — будете зачитывать вслух свои работы. Мы возьмем паузу на размышления, а потом обсудим. Я хочу, чтобы каждый принимал активное участие, и повторяющиеся комментарии мне не нужны. Если кто-то другой озвучил ваши мысли, придумайте что-нибудь еще. Все ясно?

Никто и слова не произносит. Никто даже не дышит.

Профессор Абрамс резко вздыхает.

— Всем все ясно?

Выйдя из транса, мы киваем и вскакиваем со своих мест. Класс наполняется звуками, которые издают скрежещущие по полу ножки стульев. Пять минут спустя мы сидим полукругом, а профессор примостился на своем столе, опершись локтями на бедра и сцепив пальцы.

Я оказалась сидящей ровно напротив него — прямо на линии огня. К концу занятия мне не выйти отсюда живой и несожженной дотла.

Выпрямившись, профессор Абрамс берет со стола тонкую желтую папку и открывает ее.

— Тот, кого я назову, расскажет о своем эссе, о своем любимом авторе и как он вас вдохновляет на попытки писать, — он поднимает голову и морщится. — Я сам себе наскучил, пока это говорил, но того требует программа.

Эмма улыбается и садится ровнее. Она рада любому шансу пообщаться со своим любимым поэтом, похожим на рок-звезду. А вот я сижу ссутулившись, потому что напрочь забыла о домашнем задании.

Затаись. Спрячься.

Но эту мысль я тут же гоню прочь. Оказывается, мне хочется, чтобы он обратил на меня внимание. И не хочу, чтобы его взгляд едва заметно скользнул по мне, как по другим студентам. Я жажду, чтобы мой преподаватель увидел меня, даже если при этом тянет свернуться калачиком на стуле и стать невидимкой в аудитории, полной людей.