На плато ветер никогда не выл и не свистел. Он стонал с тихими, невыразимо жуткими переливами, словно заупокойная по тем, кто проклят Богом, агония души, обреченной на вечные муки. Эти стоны не раз доводили людей до безумия. Всего два месяца назад мне пришлось отправить обратно на базу нашего механика-юнца, который совершенно пал духом и утратил всякое чувство реальности. И виной тому был именно ветер.

В эту ночь его одинокий похоронный плач звучал то громче, то замирая, и на нижних регистрах как-то особенно надрывно, а его пальцы перебирали тугие тросы, закрепляющие антенну и навесы над аппаратурой, создавая непрерывный свистящий фон этой нечеловеческой музыки. Но у меня не было настроения вслушиваться в его музыку, тем более что в эту ночь сквозь погребальные жалобы ветра все отчетливее прорывались другие звуки.

Пульсирующее гудение больших авиамоторов, то усиливаясь, то приглушаясь, вместе с порывами ветра, как шум прибоя на далеком берегу, слышалось теперь совсем близко. В этот момент оно доносилось с той стороны, откуда дул ветер, и мы повернулись к нему лицом. Но в тот лее миг мы были буквально ослеплены. Хотя снег и не шел, несмотря на тучи, закрывавшие небо, да и вообще, как ни странно, на ледяном плато Гренландии почти не бывает сильных снегопадов, однако воздух был насыщен мириадами острых ледяных кристаллов, которые неслись на нас из непроницаемой тьмы, забивая стекла очков и жаля в лицо между маской и очками, как тысяча разъяренных ос. Ты чувствуешь острую боль, которая гаснет почти в момент возникновения, когда бесчисленные, почти невидимые кристаллы вонзаются, подобно анестезирующим иглам, глубоко в кожу, убивая в ней всякую чувствительность. Но я слишком хорошо знал это опасное отсутствие чувствительности. Я опять повернулся спиной к ветру и, не снимая варежек, стал растирать омертвелую плоть, пока не почувствовал, что кровь опять прилила к лицу. После этого я снова натянул защитную маску как можно выше, почти до самых глаз.

Самолет летел против часовой стрелки, как мне показалось, описывая неправильной формы овал, так как шум его моторов стал сперва немного тише, удаляясь к северу и западу, но через тридцать секунд опять стал нарастать, превращаясь в рев, и по внезапному возгласу Джекстроу, хотя и приглушенному маской, я понял, что он увидел самолет в тот же момент, что и я.

Самолет находился менее чем в полумиле от нас и летел на высоте не более пятисот футов. За те пять секунд, которые он оставался в поле нашего зрения, я почувствовал, что у меня успело пересохнуть во рту, а сердце забилось тяжело и учащенно. Нет, это не американский бомбардировщик и не самолет метеослужбы из Туле, экипажи которых имеют большой опыт борьбы за жизнь в суровых условиях Арктики. Этот длинный ряд ярко освещенных иллюминаторов мог принадлежать только трансатлантическому или полярному пассажирскому самолету.

— Видели его, доктор Мейсон? — Маска Джекстроу приблизилась к моему уху.

— Видел! — Это все, что я мог сказать, зато увидел в своем воображении многое. Я думал не о самолете, который, кстати, опять потерялся в вихрях снега и льда, а о его пассажирах. Господи, сколько же их там? Пятьдесят? Семьдесят? Все сидят в уютном неведении, в безопасности герметического салона, где кондиционером поддерживается температура в плюс 70 градусов по Фаренгейту. И вдруг — катастрофа, душераздирающий визг и скрежет металла, тонкая стенка салона разрывается по всей длине, и волны этого ужасного холода врываются в самолет и охватывают тех, кто остался жив, оглушенных, покалеченных, потерявших сознание и умирающих, сидящих или лежащих, зажатых среди обломков кресел, в легких костюмах и платьях...

Самолет совершил полный круг и возвратился. На этот раз он оказался еще ближе, снизился футов на сто и как будто потерял скорость. Возможно, она и составляла миль 120 или 130 в час, я не очень-то разбираюсь в таких вещах, но для такого крупного лайнера, летящего так низко над землей, подобная скорость казалась угрожающе малой. Я успел также подумать о том, достаточно ли эффективно работают стеклоочистители в кабине пилота против этих летящих ледяных кристаллов.

Но я сразу же забыл об этом, забыл обо всем, кроме одного: надо спешить, безотлагательно и отчаянно спешить! Как раз перед тем, как повернуть и вновь исчезнуть из поля зрения, самолет, казалось, начал терять высоту.

Внезапно тьму пронзили два мощных луча, один устремился прямо вперед, узкий, яркий луч света, в котором, словно бриллианты, сияли и вспыхивали искрами пламени мириады сверкающих ледяных кристаллов, другой — более широкий — светящимся веером протянулся вниз и лишь слегка вперед, и его отражение заскользило по обледеневшему снегу, как какое-то искрящееся перекати-поле.

Я схватил Джекстроу за руку.

— Он идет на посадку! Ищет, где бы приземлиться! Запрягайте собак! — Правда, у нас был тягач, но одному Богу известно, сколько времени уйдет на то, чтобы завести его в такую ночь. — Я помогу вам, как только освобожусь.

Он кивнул, повернулся и в мгновение ока исчез во тьме. Я тоже повернулся, выругался, ударившись лицом о боковую стенку навеса, ринулся к люку и соскользнул в домик на спине и локтях. В этот момент мне было не до ступенек.

Джесс, уже облаченный в меховую одежду — только капюшон его парки еще болтался сзади за плечами, — как раз появился из туннеля, находившегося на противоположном конце домика, где мы держали еду и топливо.

— Тащите всю теплую одежду, какая есть, Джесс! — быстро сказал я. Так же быстро и последовательно я попытался уяснить себе, что нам может еще понадобиться, но это было нелегко сделать, ледяной холод сковывал ум почти так же, как и тело. — Спальные мешки, одеяла, запасные куртки, рубашки, неважно чьи. И засуньте это в два мешка.

— Думаете, им удастся приземлиться, сэр? — Любопытство, догадки и страх — все эти чувства боролись в нем, отражаясь на его худом, смуглом и умном лице. — Думаете, они сядут?

— Во всяком случае, сделают попытку. Что там у нас?

— Осветительные ракеты... Парочка пиреновых. — Он бросил их возле плиты. — Надеюсь, они не замерзли.

— Молодец! И еще пару огнетушителей, а также пожарные топоры, ломы, палки, приводную катушку, ради Бога, не забудьте катушку! И батареи для прожектора. И смотрите, завяжите все это как следует!

«Какая польза будет от этой мелочи, от пары огнетушителей, — промелькнуло у меня в голове, — если несколько тысяч галлонов бензина вздумают воспламениться?»

— А бинты?

— Не надо. Семьдесят градусов мороза остановят кровь и закроют рану быстрей любого бинта... А вот коробочку с морфием захватите. В ведрах есть вода?

— До краев. Правда, это скорее лед, чем вода.

— Поставьте их на плиту. И не забудьте выключить ее перед уходом. И обе лампы тоже. — Странная непоследовательность: мы в Арктике. Тут мы обязаны жизнью огню, но именно его больше всего на свете боимся. — Все остальное сложите у навеса с инструментами.

Я нашел Джекстроу возле пристройки, которую мы соорудили для собак из освободившихся ящиков и старого брезента. Он действовал там при слабом свете карманного фонарика. Казалось, он ведет безнадежное сражение, один среди возбужденных, рычащих и лающих собак, но это только казалось. К этому времени он уже успел извлечь четырех собак из общей своры и впрячь их в сани.

— Ну как? — крикнул я.

— Нормально! — Мне показалось, что я даже увидел, как он усмехнулся под своей маской. — Почти все спали, да и Балто здорово помог, он всегда в свирепом настроении, когда его внезапно разбудят.

Балто был у Джекстроу вожаком стаи. Огромный, девяносто фунтов весом, наполовину волк, наполовину сибирская лайка, прямой потомок той знаменитой собаки, которая совершила поход с Амундсеном, а позднее, в страшную зиму 1925 года, с ослепшим погонщиком провела упряжку сквозь слепящую пургу и ледяной мороз, чтобы доставить спасительный антитоксин в охваченный эпидемией дифтерии город Ном на Аляске. Балто, названный по имени этого пса, был его достойным наследником: сильный, безгранично преданный хозяину, хотя, случалось, и показывал свои волчьи клыки, когда тот время от времени направлял его бег прикосновением кнута, а главное, как все хорошие собаки-вожаки, безжалостно требовательный по части дисциплины к своим товарищам по упряжке. Вот и сейчас он демонстрировал свой авторитет: рыча, подталкивая и весьма чувствительно покусывая непослушных и медлительных, подавляя всякое проявление непокорности.