— Вероятно, — ответил я, и она отшатнулась, будто я ударил ее по лицу. Я не хотел быть жестоким, а просто констатировал факт. — Мы сделаем для него все, что сможем, но боюсь, что сможем не так уж много.

Наконец мы надежно закрепили его на носилках, укрыли, предохранив голову от возможных толчков и сотрясений. Когда я выпрямился, стюардесса уже надела брюки и застегивала свое форменное пальто.

— Мы отвезем его в нашу хижину, — сказал я. — У нас внизу сани. Вы могли бы поддерживать ему голову. Пошли!

— А пассажиры? —нерешительно проговорила она.

— С ними все в порядке.

Я вернулся в пассажирский салон, плотно прикрыв за собой дверь, и вручил свой карманный фонарь человеку с разбитым лбом. Две тусклые лампочки — ночники или аварийные — мало годились для освещения салона и еще меньше для поднятия духа.

— Мы забираем с собой радиста и стюардессу, — сказал я. — Вернемся минут через двадцать. И если хотите выжить, держите дверь плотно закрытой.

— Какой бесцеремонный молодой человек, — пробормотала пожилая дама. Голос у нее был низкий, звучный и с удивительно четкой дикцией.

— Обстоятельства вынуждают, мэм, — сухо проговорил я. — Или вы предпочитаете длинные и цветистые речи, под которые вы бы замерзли насмерть?

Закрывая за собой дверь, я услышал, как она хихикнула, именно хихикнула, иначе не скажешь.

Теснясь в узком пространстве разбитой пилотской кабины, почти в кромешной тьме, под порывами ледяного ветра, со свистом врывающегося в пробоины козырька, мы пережили адские минуты, стараясь аккуратно вытащить раненого радиста из самолета в сани. Не знаю, как бы мы справились с этим, если бы не помощь молодого силача: он и я пронесли носилки между стойками бывших ветровых стекол и бережно передали в руки Джекстроу и Джесса, которые установили их на санях, надежно привязав ремнями. Потом мы таким же образом спустили вниз стюардессу. Мне послышалось, что, повиснув в воздухе без опоры под ногами, в то время как мы держали ее за запястья, она вскрикнула, и я вспомнил слова Джекстроу, что у нее повреждена спина. Но сейчас думать об этом было некогда.

Я спрыгнул вниз, и через две-три секунды молодой человек последовал за мной. Я не предполагал брать его с собой именно сейчас, но в конечном итоге в этом не было ничего плохого: рано или поздно он должен был перебраться к нам в домик. К тому же он не претендовал на место в санях.

Ветер как будто немного стих, но стужа стала еще более жестокой. Даже собаки с несчастным видом сбились возле самолета. Время от времени какая-нибудь из них вытягивала шею в знак протеста и, задрав кверху морду, издавала долгий, заунывный волчий вой. Но их страдания пошли им на пользу, как сказал Джекстроу, они прямо сходили с ума от желания бежать.

И как они побежали! Сначала я повел их, освещая путь фонариком, но Балто, наш огромный пес-вожак, оттеснил меня и устремился вперед в темноту. У меня хватило ума предоставить ему инициативу. Он бежал вдоль колеи, прорытой в снегу самолетом, вдоль бамбуковых указателей, путеводной веревки и антенны с такой быстротой и уверенностью, как будто была не темная ночь, а светлый день. Снег свистел под отполированными полозьями саней. Никакая машина скорой помощи не смогла бы перевезти раненого так быстро, бережно и плавно, как наши сани в ту страшную ночь.

Уже минут через пять мы достигли нашего домика, а еще через три минуты переделали массу дел: пока Джекстроу разжигал плитку, масляную лампу и лампу Кольмана, мы с Джессом перенесли радиста на складную койку возле плиты, натянули на него мой спальный мешок, вложили туда полдюжины грелок, непромокаемых мешочков с химическим веществом, которое при добавлении воды выделяло тепло, подложили ему под шею свернутое одеяло, чтобы его затылок не упирался в койку, и затянули на мешке молнию. У меня был набор хирургических инструментов, необходимых для операции, но с операцией нужно было подождать, и не столько по тому, что нам предстояло спасать всех остальных, сколько ради самого раненого. Он лежал перед нами неподвижный, с пепельно-серым лицом, и трогать его сейчас, после всех потрясений, было бы равносильно убийству. Я удивился, как он вообще остался жив.

Я попросил стюардессу сварить кофе, дал ей все необходимые указания, и мы оставили ее и нашего молодого помощника вдвоем. Девушка занялась приготовлением кофе, а молодой человек, недоверчиво уставившись в зеркало, одной рукой массировал прихваченные морозом щеку и подбородок, а другой прижимал к уху холодный компресс. Мы захватили с собой теплую одежду, в которой доставили их на станцию, пакет с бинтами и выбрались из люка.

Десять минут спустя мы уже были в самолете. Несмотря на изоляцию, температура в пассажирском салоне понизилась по крайней мере градусов на тридцать, и почти все пассажиры дрожали от холода. «Полковник Дикси» и тот сник. Пожилая дама, кутаясь в шубу, взглянула на часы и улыбнулась.

— Ровно двадцать минут. Вы быстро обернулась, молодой человек.

— Стараемся вам помочь. — Я бросил в кресло принесенную теплую одежду, кивком указал на нее и на джутовый мешок, который опустошал Джекстроу. — Разделите все это между собой, да побыстрей. Я хочу, чтобы вы как можно скорей покинули самолет. Мои друзья вас проводят. Пожалуй, кто-нибудь один пусть останется, поможет мне наложить повязку этой молодой леди.

— Наложить повязку? — Это впервые заговорила «дорогостоящая» молодая женщина. Ее голос, видимо, стоил так же дорого, как и все то, что было на ней, и вызвал во мне сильное желание дать ей шлепка. — Зачем это? Что с ней приключилось?

— Перелом ключицы, — коротко ответил я.

— Перелом ключицы? — Пожилая дама вскочила с кресла, и на ее лице отразились тревога и возмущение. — Почему же вы ничего нам не сказали, безрассудный вы человек?

— Забыл, — кротко ответил я. — Да и что бы это дало?

Я взглянул на молодую женщину в норковой шубке. Видит Бог, мне очень не хотелось, чтобы осталась именно она, но пострадавшая производила впечатление болезненно застенчивой, и я был уверен, что она бы предпочла видеть возле себя кого-нибудь своего пола.

— Вы не смогли бы мне помочь?

Она одарила меня холодным удивленным взглядом, который был бы вполне естествен, если бы я обратился к ней с какой-нибудь неприличной просьбой, но, прежде чем она успела ответить, пожилая женщина с готовностью сказала:

— Я останусь. Буду рада вам помочь.

— Но... — начал я с сомнением, однако она не дала мне закончить.

— Не «кокайте»! И в чем дело? Думаете, я слишком стара для этого, так, что ли?

— Нет, нет! Конечно нет! — запротестовал я.

— Только не лгите, — сказала она, посмеиваясь. — Хотя вы и делаете это галантно. Но мы теряем драгоценное время, о котором вы так печетесь.

Мы пересадили девушку в первое кресло у прохода, где было просторнее, и только сняли с нее пальто, как меня окликнул Джесс.

— Мы пошли, сэр. Вернемся через двадцать минут.

Когда за последним пассажиром закрылась дверь, я вскрыл пакет с бинтами, а пожилая дама испытующе посмотрела на меня.

— А вы знаете, что надо делать?

— Более или менее. Я врач.

— Вот как? — Она посмотрела на меня, не скрывая подозрения. То ли моя неуклюжая, закапанная маслом одежда, то ли трехдневная поросль на моем лице, не знаю что именно, но что-то наверняка ее смущало. Впрочем, при данных обстоятельствах это было вполне естественно. — Вы в этом уверены?

— Вполне, — ответил я, начиная чувствовать раздражение. — И что я, по-вашему, должен сделать, чтобы доказать это? Помахать перед вами дипломом? Или повесить на шею медную дощечку с часами приема?

— Ну ладно, ладно, молодой человек! — Посмеиваясь, она похлопала меня по руке, потом повернулась к девушке. — Как вас зовут, дорогая?

— Елена. — Мы едва услышали, так тих был ее голос: ее смущение было поистине мучительным.

— Елена? Прелестное имя! — И в самом деле, то, как пожилая женщина произнесла его, придало ему какую-то особую прелесть. — Вы не англичанка? И не американка?