Он успокаивает ее, что в столицах нет никаких революционных потрясений, а потому и опасности для него нет никакой.

Успокаивал он жену и относительно главного повода ее беспокойства — его супружеской верности: «Будь спокойна, твой Федя всегда думает о тебе и дорогих детях».

Об этом — так или иначе — он писал ей в каждом письме.

В Москве Шаляпин обосновался на новом месте — в доме Ганецкой на Неглинной улице. Снял квартиру из четырех комнат, мебель перевез из дома в Зачатьевском переулке. Постепенно жизнь в Москве налаживалась. Все устали от неразберихи. На улицах городовые по-прежнему стояли с винтовками, но ничего не происходило. Ходили слухи о новых забастовках, но никто уже не верил в это.

Тихая, сонная жизнь в Москве постепенно успокаивала Шаляпина, хотя ему не нравилось то, что происходило в России: «мы идем назад». Впрочем, он мало интересовался политикой: «Я бы только хотел, чтобы моя дорогая семья оставалась рядом со мной». Это было для него гораздо более важным.

Из Италии Иола Игнатьевна присылала ему фотографии детей. Шаляпин писал ей, что смотрит на них в самые тяжелые моменты своей жизни. Его письма к ней были такие нежные, такие ласковые, ни одного слова упрека или раздражения. Не было и той истерзанности, неудовлетворенности, которые сквозили в них прежде. Теперь он успокоился, примирился с жизнью, он был всем доволен. Если он не пишет жене несколько дней, он просит у нее прощения, но сам не смеет упрекнуть ее, если письма от нее приходят редко. Как это было не похоже на Шаляпина!

Именно в это время он часто пишет ей о том, что ходит на могилку их дорогого сына Игоря: «Я поцеловал могилку и за тебя и за меня». Как будто бы он пытается ее уверить, что это есть то вечное и неизменное, что навсегда связало их в единое целое. Казалось, именно теперь Шаляпин как никогда ценил свою семью. Он просит Иолу Игнатьевну подробно писать ему о детях. Зная, как она ждет новостей о его театральных успехах, он пишет ей о спектаклях, посылает вырезки из газет.

А между тем в Москве, помимо плохой погоды, его раздражало буквально все. «…C каким удовольствием я жду момента уехать отсюда, из моей России, которую я так сильно любил и которая стала такой невыносимой», — писал он Иоле Игнатьевне.

Эти строчки были продиктованы сложным положением Шаляпина в Москве. Революция и все связанное с ней, что он мог наблюдать в России, ужаснули его. Он увидел некоторые качества русского характера, вызвавшие у него противоречивые чувства. Сезон в Большом театре обычно начинался оперой «Жизнь за царя», но Шаляпин, спев несколько спектаклей «Бориса» и один раз «Русалку», сказался больным. В прошлом сезоне он, поддавшись революционному настроению публики, спел со сцены Большого театра «Дубинушку». Теперь он боялся оскорблений и провокаций, если выступит в «верноподданической» (как считали некоторые горячие головы) опере Глинки.

Иола Игнатьевна советовала ему не позволять втягивать себя в политические игры. Она понимала, что Шаляпин для этого совершенно не пригоден. Ему не нужно было, считала она, петь со сцены императорского театра «революционные песни», а теперь он не должен усугублять свое положение и спеть в «Жизни за царя», и Шаляпин был с ней абсолютно согласен… но петь не стал — испугался. В монархических газетах его обругали за то, что получая жалование от царя, он позволяет себе устраивать подобные «демонстрации». На этот раз Шаляпин удержался, ничего не ответил — ведь он обещал Иоле Игнатьевне закончить сезон без скандала, — но ему хотелось уехать, хотелось бежать от этой «ватерклозетной жизни» мелких пакостей и интриг.

«О дорогая Иоле, если бы ты могла знать, какая сволочь населяет нашу Россию», — эти слова он написал по-русски, подобрать итальянского эквивалента не смог!

Казалось, единственной отдушиной в этой ядовито-злобной атмосфере, которая окружала Шаляпина, были для него письма Иолы Игнатьевны с сообщениями о детях. Он просил ее во всех подробностях писать об их жизни в Италии: какая у них теперь стоит погода — тепло или холодно, светит ли солнце, и что делают весь день его милые ребятишки? Каждая мелочь доставляла ему «непередаваемую радость», позволяла себя чувствовать «как в раю». Было такое впечатление, что только теперь, после долгой разлуки, он по-настоящему оценил то, что имел, и с возвращением Иолы Игнатьевны в Россию жизнь их потечет совсем по-другому…

«Дорогая моя Иолинушка, — писал он жене, — как бы я хотел обнять тебя и остаться с тобой, как надоело все время быть без тебя и детей, о Бог мой!»

Но из Италии Иола Игнатьевна по-прежнему писала ему грустные письма. Она очень устала, она была совершенно измучена. К тому же пребывание Шаляпина в Москве без нее и детей продолжало вызывать у нее беспокойство, но он казался на удивление терпелив. В ответ на ее упреки — ни слова! Он подбадривает, успокаивает ее. Он рад и счастлив всему, что она ни напишет, что она ни сделает. Так он радовался покупке в Монца, недалеко от Милана, маленького домика. Он предлагал ей купить большой дом в Петербурге. Казалось, Шаляпин был полон планов…

В конце 1906 года, едва Джузеппина Торнаги начала поправляться, Иола Игнатьевна сразу же стала собираться в Москву. Известие о ее приезде Шаляпин встретил с радостью: «Дорогая моя Иолинушка, я с нетерпением жду твоего приезда в Москву».

Но когда Иола Игнатьевна наконец приехала в Россию, знакомые очень быстро рассказали ей о том, что все это время, пока она разрывалась в Милане между постелью больной матери и пятью малолетними детьми, а Шаляпин писал ей эти трогательные письма с уверениями в любви, которым она даже пыталась верить, рядом с ним была уже другая женщина — Мария Валентиновна Петцольд.

Мария Валентиновна была красавицей, обладательницей «незабываемо прекрасных голубых глаз», как вспоминала о ней польская певица Ванда Верминьска. Современники отмечали, что в ее облике было что-то от старообрядок-раскольниц из романов П. И. Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах». Эту свою необыкновенную — природную и дикую — красоту Мария Валентиновна сумела пронести сквозь годы.

Как и Шаляпин, она родилась в Казани. Ее отец мещанин Лифляндской губернии Гуго-Валентин Фридрихович (Максимилианович) Елухен служил по лесному ведомству Министерства государственных имуществ России. Мать Ханне (Иоанна) — Адельхейде (Аделаида) Рудольфовна фон Рейтлингер, в быту Жаннета Рудольфовна, была дочерью лютеранского пастора, служившего полковым проповедником в Страсбурге, Вене, Ревеле и других городах. 18 августа 1882 года у них родилась дочь Мария-Августа — седьмой ребенок из восьми детей в семье[20].

Судьба как будто специально пыталась соединить Шаляпина и Марию Валентиновну с самого начала. В то самое время, когда Шаляпины, едва сводя концы с концами, ютились в каких-то жалких углах в Суконной слободе в Казани, рядом с ними, на Георгиевской улице, жили и Елухины, семья которых была хорошо известна в городе.

Гуго-Валентин Фридрихович Елухен, закончивший Петербургский лесной институт, был помощником Управляющего государственными имуществами Казанской губернии, дослужился до статского советника. В 1894 году он вместе с детьми был возведен во дворянство. Его дети Терезия-Иоанна, Гвидо-Евгений и Павел-Юлий также были хорошо известны среди горожан, будучи активными участниками вечеров и любительских спектаклей Общества изящных искусств и Нового клуба.

Как и ее сестры, Мария Валентиновна окончила Казанскую Мариинскую гимназию и вскоре после этого вышла замуж за сына казанского пивовара Артура-Фердинанда-Эдуарда Петцольда, который происходил из семьи прусского подданного. Однако после смерти мужа его мать Луиза-Берта Антоновна приняла присягу на подданство России, поэтому ее дети стали уже российскими подданными.

Эдуард Петцольд родился в 1878 году. Окончив гимназию, поступил в Казанский университет на физико-математический факультет, отделение естественных наук, откуда неоднократно исключался за участие в социал-демократическом движении.