Хотя прошло уже десять лет как этот необыкновенный ребенок покинул их, Иола Игнатьевна до конца не могла примириться с его смертью. Она хранила его детскую одежду, фотография Игоря висела на стене в ее комнате, и ее день начинался и заканчивался под взглядом этих светлых печальных и задумчивых недетских глаз. Теперь бы Игорю исполнилось четырнадцать лет, и Иола Игнатьевна часто думала о том, какой бы это был умный и талантливый мальчик, каких бы успехов он добился, и вся бы их жизнь — она свято верила в это! — сложилась бы совсем по-другому, если бы этот ребенок был жив… Но этого не произошло… Судьба дала им только то, что дала. Значит, надо было смириться. Смириться и терпеть, потому что иного выхода не было…
«27 июля этого года исполняется также пятнадцатилетняя годовщина нашего неудачного супружества, — писала Иола Игнатьевна Шаляпину, — (у нас в Италии это называют бронзовой свадьбой, не знаю, так ли в России)… в любом случае уже пятнадцать лет, как мы тащим эту тяжелую цепь…»
В это время Шаляпин выступал в Лондоне во время «Русских сезонов» С. П. Дягилева. Несмотря на огромный успех, которым сопровождались его выступления в «Борисе Годунове», «Хованщине» и «Псковитянке», с артистической точки зрения предприятие Дягилева Шаляпина теперь удовлетворяло мало. Он считал, что уровень постановок упал с того момента, когда они играли в «Grand Opera» и «Chatelet». Но хотя это его и раздражало и доставляло ему неудобства, отказаться от хорошо оплачиваемых гастролей он уже не мог. Ему нужны были деньги, он взвалил на себя слишком много обязанностей. Он должен был содержать две свои большие семьи.
Его настроение испортило также то обстоятельство, что в Лондоне с ним произошел очередной скандал. Особенно неприятно это было потому, что случился он не на родных российских просторах, что было бы обычно и даже тривиально, а в столице иностранного государства во время гастролей русской оперы.
Как ни странно, Шаляпин вновь оказался жертвой недовольства хора и его напряженных отношений с дирекцией. В книге «Страницы из моей жизни» Шаляпин посвятил тому, что произошло в Лондоне, подробное описание:
«В этот сезон почему-то вся труппа была настроена нервно. Еще по дороге в Париж между хором и Дягилевым разыгрались какие-то недоразумения — кажется, хористы находили, что им мало той платы, которая была обусловлена контрактами. В Лондоне это настроение повысилось, отношения хора с антрепризой все более портились, и вот однажды, во время представления „Бориса Годунова“, я слышу, что оркестр играет „Славу“ перед выходом царя Бориса, а хор молчит, не поет. Я выглянул на сцену — статисты были на местах, но хор полностью отсутствовал. Не могу сказать, что я почувствовал при этом неожиданном зрелище! Но было ясно, что спектакль проваливают…
Я вышел один, спел мои фразы, перешел на другую сторону и спрашиваю какого-то товарища:
— В чем дело? Где хор?
— Черт знает! Происходит какое-то свинство. Хор вымещает Дягилеву — а что, в чем дело — не знаю!
Я взбесился, — по-моему, нельзя же было в таких условиях вытаскивать на сцену, пред лицом чужих людей, какие-то дрязги личного свойства. Выругав хор и всех, кто торчал на сцене, я ушел в уборную, но тотчас вслед за мною туда явился один из артистов и заявил, что хор считает главным заговорщиком и причиной его неудовольствия именно меня, а не только Дягилева, и что один из хористов только что ругал Шаляпина негодяем и так далее. Еще более возмущенный, не отдавая себе отчета в происходящем, не вникая в причины скандала и зная только одно — спектакль проваливается! — я бросился за кулисы, нашел ругателя и спросил его: на каком основании он ругает меня!
Сложив на груди руки, он совершенно спокойно заявил:
— И буду ругать!
Я его ударил. Тогда весь хор бросился на меня с разным дрекольем, которым он был вооружен по пьесе. „Грянул бой“…
Если б не дамы-артистки, находившиеся за кулисами, меня, вероятно, изувечили бы. Отступая от толпы нападавших, я прислонился к каким-то ящикам, они поколебались, отскочив в сторону, я увидал сзади себя люк глубиною в несколько сажен, — если бы меня сбросили туда, я был бы разбит. На меня лезли обалдевшие люди, кто-то орал истерически:
— Убейте его, убейте ради Бога!
Кое-как я добрался до уборной под защитой рабочих-англичан. Шеф рабочих через переводчика заявил мне, чтоб я не беспокоился и продолжал спектакль, так как рабочие уполномочили его сказать мне, что они изобьют хор, если он решится помешать мне…
Спектакль закончился благополучно, хор добился своего. Публика, очевидно, ничего не заметила, — скандал разыгрался во время антракта, при закрытом занавесе.
После спектакля мне сказали, что человек, которого я ударил, лежал несколько минут без памяти. Я поехал к нему и застал у него на квартире еще несколько человек хористов. Высказав ему свое искреннее сожаление о происшедшем, я просил простить меня; он тоже искренне раскаялся в своей запальчивости. Плакали, обнимались, наконец, пошли все вместе ужинать в ресторан и предали сей печальный инцидент забвению…»
Примечательно, что английские газеты об этом эпизоде не обмолвились даже словом, но русские газеты расписали «очередной скандал» Шаляпина во всех подробностях.
Это было неприятно, людям, близким к Шаляпину, это причиняло боль (Ирина, которой попали в руки газеты, была ужасно расстроена за любимого папу), но Шаляпин, кажется, уже на все махнул рукой.
«Что же делать, дорогая Иоле, — писал он из Лондона, — это уже моя судьба. Я по-настоящему несчастный человек, что родился русским и живу среди этих мелких душой людишек — сумма всех этих фактов заставляет меня думать о том, чтобы уехать из России, особенно ради моих детей — в России они не смогут получить хорошего образования и всегда будут иметь много неприятностей».
Уже не в первый раз Шаляпин заводил разговор на эту тему с Иолой Игнатьевной. Начиная с 1911 года, после истории с коленопреклонением, он все настойчивее просит ее подумать о том, чтобы переселиться во Францию. Но Иола Игнатьевна противилась этому… Считала ли она это минутной слабостью, капризом Шаляпина? Или не верила в серьезность его намерений?.. Она любила Россию, ее дети были русскими, она воспитала их в традициях русской культуры, да и Шаляпину, возможно, думала она, зная его характер, без России было не обойтись… Но была и другая причина, для нее гораздо более важная. Весь мир Иола Игнатьевна отдала Шаляпину и Марии Валентиновне, но Москва — это была ее территория, ее последний бастион, где хозяйкой была она, где она могла спокойно жить, воспитывать своих детей и где, как ей тогда казалось, она была надежно защищена от той мучительной для нее другой жизни Шаляпина, о которой она старалась не думать…
1914 год начинался так же празднично и весело, как и все предыдущие. В Белом зале стояла сверкающая огнями нарядная елка, дети получили подарки, загадывали желания на будущее…
6 и 8 января шаляпинские детишки вместе с некоторыми своими товарищами привлекли к себе внимание москвичей, выступив в театральном зале Литературно-художественного кружка в опере «Сказка о мертвой царевне» (по А. С. Пушкину), музыку к которой написал господин Миттельштедт. Представляя читателям «Русского слова» этот милый детский спектакль, Сергей Мамонтов, сын С. И. Мамонтова, отметил, в частности, что «все танцы и пластическая часть ставились И. И. Шаляпиной, бывшей знаменитой балериной Торнаги».
Хотя кроме пяти детей Шаляпина в спектакле принимали участие и другие «артисты от шести до четырнадцати лет», все внимание было отдано именно им. Ирину, исполнявшую роль Царевны, хвалили за то, что у нее, «кроме врожденного чутья, замечалась и своя собственная вдумчивость». Отметили, что Лида создала «прелестный образ» Царевича. Вокально девочек готовила к этому спектаклю В. И. Страхова-Эрманс, бывшая солистка Частной оперы. Боря и Федя смешно изображали веселых скоморохов. Но самый большой успех выпал на долю восьмилетней Тани, «с блеском протанцевавшей русскую пляску».