Нас ждали. У камина был накрыт кофейный стол с печеньем, стояли хрустальные рюмки самых разных калибров. Дверцы домашнего бара были растворены, и даже без традиционных зеркал, усиливавших эффект, выбор напитков мог сломить сопротивление любого трезвенника. Дрейманис тоже пригубил знаменитую сливовицу Швейка, но от кофе отказался: по его словам, ему вообще следовало употреблять поменьше жидкостей.

Когда были провозглашены тосты за общую молодость и одноклассников, полковник без обиняков сказал:

— Меня интересует ваш мастер. Витольд Крум, если не ошибаюсь. Пока еще не имею права объяснить, почему. Что можете сказать о нем?

— Его рекомендовал нам муж сестры, и до сих пор не было повода жаловаться. Пьет только, если предлагаю я сама — например, когда в первый раз пустили воду. И правильно делает: мы ведь договорились, что платить я буду за сделанное, а не поденно. Так что он часов не считает, приезжает рано, иногда работает дотемна. Бывает даже, остается здесь на ночь, когда…

— Где? — быстро спросил полковник.

— Не в комнате, разумеется! — Клара восприняла вопрос почти как оскорбление. — В сарайчике с инструментами. Я поставила там раскладушку. Умывается за гаражом, по нужде бегает в лес…

— Клариса! — прервал ее профессор. — Не надо хвастать своими антидемократическими предрассудками. Человек, установивший для тебя унитаз, имеет право и присесть на него.

— Попытайтесь вспомнить, — настойчиво попросил полковник, — когда он ночевал тут в последний раз. Это очень важно.

— Вчера?.. Нет, вчера он ушел на станцию засветло. А вот позавчера оставался. Я еще вскипятила ему чай, сделала бутерброды.

— Можно взглянуть на этот ваш сарайчик? — полковник встал.

Дощатая хибара, во время строительства служившая, вероятно, времянкой, стояла в глубине сада, ближе к лесу.

— Ясно, — пробормотал полковник. — Отсюда можно незаметно уйти и вернуться.

— А собака? — напомнил я. В моих ушах еще звучали истерические вопли профессорского жесткошерстного терьера.

— Протон его знает и голоса не подает, — сказала Клара. — И по ночам вообще не остается снаружи.

В комнату полковник вернулся задумчивым. Съел еще один курземский пирожок и отодвинул тарелку:

— Последняя просьба. Попытайтесь общими силами описать этого Крума. Носит ли, например, очки, усы, какие зубы…

— Я отказываюсь! — энергично возразил профессор. — Стоит мне выйти из дому, как я забываю даже, как выглядит жена. Ты уж не обижайся, Клариса.

— Мужчина как мужчина, не лошадь ведь, чтобы глядеть ему в зубы, — мадам Маркуль кинула на мужа испепеляющий взгляд. — Усов у него нет, скорее этакий пучок волос под носом, как у моего мужа, когда он по субботам и воскресеньям ленится взять в руки бритву. Очки? Днем обычно носит темные, вечером работал без них.

— А эти темные — с диоптриями, не заметили?

— Не знаю, — развела руками хозяйка дома. — Я ведь не надзиратель, не слежу за ним…

Полковник велел шоферу ехать к станции, сам же, взяв меня под руку, свернул в лес. Не знаю, как он догадался о моей куриной слепоте, но этой ночью его любезность не была необходимой: сияла луна, и тропинку я видел достаточно четко. Но не заметил ни одного из работников милиции, укрывшихся за деревьями и тихо приветствовавших полковника, когда мы проходили мимо.

До станции мы добрались без происшествий. Из помещения дежурного навстречу нам вышел одетый в штатское Козлов.

— Вы, товарищ Козлов, близоруки, — не ответив на приветствие, проговорил полковник. — Скажите: когда вы дома что-то мастерите, скажем, чините утюг или меняете прокладку в кране — вы снимаете очки или работаете в них?

— Как когда, — неопределенно ответил Козлов. — Разрешите доложить: до сих пор ни в поезде, ни здесь ничего подозрительного не замечено.

— Сам вижу, — буркнул полковник и повернулся ко мне. — Едем. У меня такое чувство, что сегодня ничего особенного не случится.

Лишь вернувшись домой, я сообразил, что нигде не заметил Осу Силиня.

Миновав Юрмалу, Силинь наконец вздохнул свободно и дал волю нетерпеливо урчавшему мотору. До сих пор он соблюдал все правила движения: там, где требовали знаки, уменьшал скорость до сорока и даже тридцати километров или терпеливо тащился за подвернувшимся грузовиком, послушно прижимаясь к правой стороне шоссе. Так ездил он всегда, когда находился в состоянии физического или духовного стресса: боялся, что в опасной ситуации не сможет мобилизовать все силы. Кроме того, непривычно малая скорость помогала отогнать неприятные мысли. А сегодня мысли были особенно мрачными.

Мертвых Силинь видал не раз. Но даже изуродованное в аварии тельце ребенка, потом долго являвшееся ему во снах, не вызывало в нем такой жалости. Ребенок не был братом Аспы. Но Ярайс, полный сил, с неуязвимым здоровьем! Казалось — что могло помешать ему дожить до преклонных лет? Что могло помешать учиться, работать, любить девушек и быть самому любимым? И вот он погиб из-за собственного легкомыслия и по вине недостаточно расторопной милиции. Да, никуда не денешься: им не удалось уберечь Ярайса Вайвара. Почему? Сейчас Силиню казалось, что они недооценили парня, сочли беглецом, в то время как он был борцом. Обязательный анализ происшествия выяснит, кто виноват; к сожалению, от того, что корни ошибки будут обнажены, легче уже никому не станет. И во всяком случае — Аспе. Силинь прекрасно представлял, как сестра будет убиваться и терзать себя за гибель брата. Поэтому он сейчас и спешил к Вайварам — хотел поспеть раньше, чем позвонит какой-нибудь исполнительный служака, чтобы казенно-бесстрастным голосом сообщить печальное известие, присовокупив к стандартным выражениям соболезнования приглашение начальства как можно скорее прибыть в Ригу.

Силинь твердо решил оберегать Аспу от всех неприятностей, и ему казалось, что он является самым подходящим человеком, чтобы выслушать ее рассказ обо всех обстоятельствах дела. Разумеется, той ночью девушка узнала брата, иначе не сбежала бы в деревню так стремительно. Надо было выяснить, не кроются ли за этой страусовой политикой какие-то факты, которыми можно было объяснить необдуманные действия Ярайса. Истина должна быть установлена, и если Аспа этого не поймет, значит, ей надо уходить из милиции и распрощаться с мыслью о юридическом факультете.

Мотор пел свою привычную песню, в которой тревога соединялась с жесткой целенаправленностью. Нога ощущала под педалью еще не израсходованные резервы мощности, но Силинь заставил стрелку спидометра недвижно стоять на отметке ста километров. Правильно выдержанный ритм важнее нескольких рывков, которые хотя и порождают иллюзию скорости, но в среднем на нее не влияют: так или иначе на трудном участке пути или у переезда он нагонит всех торопыг.

Силинь выбрал дорогу вдоль моря. У обочины даже в этот послеобеденный час стояли машины грибников, там и сям между деревьями мелькали охотники за боровиками и маслятами, своими полными лукошками как бы опровергая старое поверье, что грибы находят только по утрам. В рыбацких поселках из труб поднимался белый дым, на кольях сохли неводы и вентери, которыми колхозные пенсионеры еще и сегодня ловили рыбу. Еще несли свою службу и их старые весельные лодки: распиленные пополам и поставленные вертикально черные просмоленные корпуса вносили в картину современных построек приятный призвук ретро.

Внимание Силиня привлек плакат слева от дороги. В первый миг он показался относящимся к детской военной игре — столь чуждым на фоне спокойно шумящего леса был череп со скрещенными костями. Увидев затем еще один, а за ним и третий подобный знак, Силинь притормозил. Буквы встали на места, и можно было прочесть, что участок обработан ядовитыми веществами; он вспомнил, что читал в газете о химической атаке на вредящих соснам гусениц. Да, более соответствующую вывеску придумать было бы трудно… Он снова увеличил скорость, но уже через несколько мгновений опять нажал на тормоз, заметив загнанную в лес машину. Владельцы ее собирали на поляне малину, а дети сносили в кучу шишки и валежник для костра, на котором, наверное, будет жариться шашлык из свинины, не уступающий ныне в Латвии по популярности даже национальным блюдам.