— Я — обеими руками «за», — оживился Зайцис. — Помните, вчера, когда мы возвращались с нашими несчастными гостьями, близ дверей стоял красный «Запорожец». А сегодня утром его уже не было.

— Ну, чужих машин тут хватает. Каждый день у подъезда — черная «Волга», наверное, за кладовщицей приезжает из Риги муж. Придется нам с тобой, Гунта, приглядеться к этой семье на колесах. — И Войткус тяжело вздохнул.

Комнаты Вобликова казались необитаемыми. На столе кучей лежали газеты, в другой куче — книги, посредине — раскрытая общая тетрадь и несколько очинённых карандашей. Но на раскрытой странице не было ни единой записи. Столь же стерильной — почти как реанимационная палата в больнице — выглядела и спальня с кроватью, заправленной в соответствии со всеми требованиями санитарии. Единственным живым здесь был солнечный луч, в котором танцевали неистребимые пылинки.

В первой половине дня Вобликов неизменно носил темно-синий тренировочный костюм, как бы стремясь засвидетельствовать свою вечную спортивную форму. И действительно, жилистый профессор ничем не напоминал рассыпающихся на ходу старцев, какими Приедитису представлялись люди, прожившие уже три четверти столетия. Единственно склонность к монологам, вновь и вновь уснащавшимися остротами собственного производства, заставляла думать о возрастном склерозе, хотя возможно, что в этом сказывался многолетний опыт университетского преподавателя, превратившийся уже во вторую натуру и связанный с необходимостью постоянно тормошить аудиторию.

— Я пришел поговорить о Викторе Яновиче Кундзиньше; если не ошибаюсь, вы знакомы с ним давно, — назвав свою фамилию, но позабыв присоединить к ней место работы и звание, начал Приедитис.

Вобликов не обратил внимания на эти мелочи. Он был рад любому посетителю и любой причине, которые оправдали бы стойкое нежелание садиться за стол.

— Садитесь, молодой человек, садитесь и чувствуйте себя как дома. Но ведите себя как в гостях, а главное — не вздумайте курить, — предупредил профессор, заметив, что Приедитис положил на стол пачку сигарет. — Все интеллигентные люди давно уже расстались с этой привычкой, и рекомендую вам поступить так же. Только таким способом можно сохранить творческую потенцию до преклонного возраста… Да, мой друг Кундзиньш… Когда мы познакомились, его именовали молодым талантливым ученым. Теперь он стал известным, но о таланте его больше не говорят. Впервые за много лет вчера у нас возникла возможность поговорить по душам. И вдруг оказалось, что мы можем сказать друг другу единственное лишь: «Ах, как я рад вас видеть!» Мы отложили сердечный разговор еще на пять лет, словно бы у нас вся жизнь впереди… Хотя — если слухи оправдаются и он на самом деле станет нашим ученым секретарем — это сомнительное удовольствие придется пережить значительно раньше…

Приедитису профессор понравился сразу. В другое время он послушал бы его с удовольствием, даже попытался бы запомнить одно-другое выражение, чтобы потом пересказать товарищам, но сейчас необходимо было направить разговор в требуемое русло.

— Что вы думаете о его работе? Читали его докторскую диссертацию?

— Выдающийся практик, однако, к прискорбию, не более того… Знаете, возможность быть откровенным — единственная привилегия, предоставляемая на склоне лет. Если вдумаемся — что нового можно сказать, занимаясь теоретическим анализом зарубежных достижений в этой области прикладной науки? Но он пробыл за границей достаточно долго, чтобы увериться в коэффициенте целесообразности и развить перспективные идеи. С этим Кундзиньш справится блестяще, в этом нет сомнений. Но диссертации его я не видел.

— Разве он не просил вас быть его оппонентом?

— Пока только пригрозил. Оппозиция даже с течением лет не превращается в позицию, вам не кажется? Поэтому я и не спешу соглашаться, мне хватает здесь работы с рижским аспирантом. Вчера его опять принесло… Я охотно предложил бы вам отведать цидониевой настойки, что он вчера привез, но интеллигентные люди до обеда не пьют.

— Зато после ужина надираются порой до белых мышей — простите за затрепанный оборот.

— Слова никогда не старятся, старятся те, кто их без конца повторяет.

— Вчера Кундзиньш, кажется, изрядно поддал. Даже не помнит, как добрался до своей комнаты.

— Чего тут не помнить? Сперва мы проводили до машины моего аспиранта. Вот он действительно был, что называется, в дрезину, ни за что не соглашался остаться на ночь. Размахивал сумкой и лишь повторял: «Вы меня не учите, как доехать до дому!» В конце концов — где сказано, что студент не может быть умнее своего профессора?

— Ну, а потом?

— Потом поднялись наверх… А, что, с Кундзиньшем что-то случилось? За завтраком я его не видел, а он обычно является так пунктуально, что по нему часы можно ставить.

— Еще один вопросик, товарищ профессор… Было ли у него что-нибудь с собой — сверток или папка, когда вы с ним выходили из бара?

— Послушайте, молодой человек, вы случайно не из компании профессора Березинера, что так активно меня выспрашиваете? Если у Кундзиньша что-то стряслось, не скрывайте!

— Да все в порядке. Он просто не может вспомнить, куда девал важный документ, и я думал — может быть, вы знаете.

— В своей памяти каждый — сам себе хозяин. При всем желании не могу помочь вам ничем.

— А может быть, ваш аспирант что-нибудь заметил?

— Улдис Вецмейстар? Судя по написанному им, он дальше собственного носа вообще не видит. Знаете, что значит современная неграмотность? Человек умеет и читать, и писать, но не делает ни того, ни другого.

— Благодарю, товарищ профессор, — и Приедитис собрался встать.

— Слишком вы робки. Собираетесь уйти, не рассказав своей биографии… Это же самое распространенное хобби. Я давно не бывал в Латвии, так что не очень разбираюсь в ваших новых словечках, но думаю, что вас все-таки понял бы.

Было бы просто невежливым не сделать Вобликову комплимент за его знание латышского. Однако эта похвала позволила открыться новым шлюзам красноречия:

— Некоторые коллекционируют сувениры. А я считаю, что такие вещички «на память» на деле никакой памяти не оставляют. И поскольку я никогда не был, да и не буду туристом, то из каждого нового места я привозил то, что является главным богатством народа, — язык. Сейчас их в моей коллекции уже четырнадцать… Ну хорошо, молодой человек, бегите, результаты вашего труда, по-видимому, зависят от ног больше, чем от головы, хотя старая мудрость гласит: «Тише едешь — дальше будешь».

Нанеся таким образом последний укол Приедитису, Вобликов сердечно потряс его руку и пожелал всяческих успехов в труде, в семейной, а также личной жизни.

К сожалению, в комнате Перовой никто не отозвался, поэтому Приедитис опустился этажом ниже и постучал в дверь Руты Грош. И здесь никто не откликнулся, но изнутри доносился шум льющейся воды, и Приедитис без стеснения отворил дверь. Он мог позволить себе такую вольность, поскольку знал Руту издавна — сперва как соседскую девчонку, охотно помогавшую первоклашкам выполнять домашние задания, потом как девушку, которая чуть ли не каждый вечер целовалась в темном подъезде с долговязым юнцом, еще позже как тетю Руту, нередко приходившую перехватить соли или спичек — самостоятельно хозяйничать она так и не научилась. А сейчас? Прошло шесть лет с тех пор, как Приедитис из коммунальной квартиры перебрался в отдельную, в другом районе города, и теперь, встретившись с Рутой в Приежциемсе, никак не мог решить, называть ее на «ты» или на «вы».

Комната выглядела прямой противоположностью апартаментам Вобликова. Везде были разбросаны различные принадлежности дамского туалета. На спинке стула висели трусики и лифчик, купальник находился на столе в окружении баночек с кремами, флакончиков с лаком для ногтей, бутылочек с лосьоном, трубочек с тушью и баллончиков дезодоранта.

За спиной Приедитиса послышались мягкие шаги. Повернувшись, он увидел Руту. Она куталась в белую купальную простыню, и лицо ее, лишенное слоя косметики, оказалось на удивление молодым. Свежестью веяло и от округлых плеч, подрумяненных солнцем, на которых блестели капельки воды. Быстро прикинув, что ей никак не меньше тридцати пяти, Приедитис не смог скрыть удивления.