Я вспомнил, как она говорила мне о том, что ее сын никогда не мог научиться клеймить скот и ездить верхом, и допустил, что на ранчо учиться пользоваться пистолетом было просто еще одним повседневным делом.
— Он взял его с собой, когда переехал на Стоун-Крэб, — сказала она. — Полиция упоминала о пистолете?
— Нет, — ответил я.
— Мне они тоже ничего не говорили. Они дали мне подробнейшую опись того, что нашли в его квартире, вплоть до пары потных теннисных носков. Я думаю, они хотят защитить себя. А вы что скажете?
— Я тоже так считаю.
— Потому что это в порядке вещей, вы знаете. Полиция кого хочешь прижмет к стенке, даже и пожарных.
— В Нью-Йорке их называют «сорок воров».
— Полицейских?
— Пожарных. Мне это рассказал мой компаньон Фрэнк, он сам из Нью-Йорка.
— А вы?
— Из Чикаго.
— Люблю этот город, — сказала она. — Свиная бойня всего мира, Сэндбург, вы знаете.
— Да, знаю.
— Да, конечно, вы должны знать. Но если пистолета не было в квартире, где же он?
— Вы уверены, что его не…
— В описи, которую мне дали, его нет. Ведь они не могли не вписать пистолет намеренно?
— Думаю, нет.
— И еще вопрос. Пытался ли Джек воспользоваться пистолетом? Против человека, собиравшегося напасть на него с ножом?
— Допустим, пистолет был там.
— Да, но это только моя точка зрения, понимаете?
— Боюсь, не совсем.
— Был там пистолет?
— Вы думаете, что должен быть?
— Да, он взял его с собой, когда переезжал.
— Это было в июне?
— Да. Так где же был пистолет в ночь убийства? И где он сейчас?
— Может быть, полиция конфисковала его?
— Не внеся в опись?
— Может быть, они не хотели, чтобы убийца знал о нем?
— Они считают убийцей меня?
— Я уверен, что нет.
— Опись была составлена специально для меня, Мэтью. Как для наследницы. Если они нашли пистолет Джека, он должен был быть внесен в эту опись.
— Может быть, его забрал убийца.
— Может быть. — Она задумчиво отхлебнула глоток. — Тогда возникает еще один вопрос. Как убийца проник внутрь? Обычно Джек держал дверь запертой, в двери есть глазок. Он посмотрел бы, кто стоит в холле, прежде чем открыть дверь. Но он открыл ее и дал возможность войти в дом собственному убийце. И даже не пытался воспользоваться пистолетом для защиты.
— О чем это говорит?
— Во-первых, он знал того, кому открывал дверь. Знал достаточно хорошо, чтобы впустить в квартиру. И во-вторых, у Джека не было пистолета в ночь убийства, иначе он воспользовался бы им, чтобы защитить себя.
— Ну, — сказал я, — никто точно не знает, что произошло в той квартире. Кроме убийцы, конечно…
— И Джека, который мертв.
— Да, конечно.
Возникла еще одна пауза.
— Можно мне еще капельку? — спросила она.
Я взял ее стакан и пошел к бару.
— Блум задавал мне массу вопросов той ночью.
— Той ночью?
— Ночью, когда Джек был убит. Я думаю, он подозревает меня.
— Они должны задавать массу вопросов, — сказал я и подал ей стакан, — особенно членам семьи.
— Именно поэтому он хотел знать, какими делами мы занимались с доктором Джефри? Спасибо, — сказала она и взяла стакан.
— Доктор Джефри?
— Мой ветеринар. Это точные слова Блума: «какими делами». Полагаю, он имел в виду любовь. Как вы думаете, он имел в виду любовь?
— Думаю, да.
— С семидесятипятилетним мужчиной?
— Ну…
— Я знаю, что похожа на мумию, но на самом деле…
— Ничего подобного, — возразил я.
— Благодарю вас, вы очень добры. Но доктор Джефри значительно старше меня, и предположение Блума… — Она покачала головой.
— Он, несомненно, проверял ваше алиби, — объяснил я.
— Потому что мы были вместе в ночь убийства?
— Да.
— И если мы были любовниками, то наверняка провели ночь друг с другом.
— По-моему, так думает Блум.
— Или друг на друге.
— Простите?
— Любовники спали друг с другом или друг на друге, это точнее.
— Кхм-кхм.
— Мы смотрели телевизор.
— Блум говорил об этом.
— Вам тоже это пришло в голову?
— Что именно?
— Что Хэм и я могли быть любовниками?
— Хэм?
— Хэмильтон Джефри, мой ветеринар.
— Никогда не приходило.
— Почему? Потому что ему семьдесят пять лет?
— Я не знал, сколько ему, пока вы не сказали.
— А не приходило вам в голову, когда Блум выпытывал, кто где был в ту ночь, что Хэм и я могли выгораживать друг друга? Что мы с Хэмом и вправду могли быть любовниками?
— Нет, никогда не приходило.
— Сказать, кем мы были?
— Любовниками? Или выгораживали друг друга?
— Угадайте.
— Я бы сказал, что вы были предполагаемыми соучастниками убийства и что вам следует рассказать все полиции, а не мне.
— Мы были любовниками, — сказала она. — В прошлом. Мне было тридцать три, ему пятьдесят один. Хорошая разница в возрасте, не находите? Мой муж больше интересовался коровами, чем мной. Дрю проводил массу времени в разъездах по делам Ассоциации скотоводов, а я сохла на ранчо, гоняя мух, и удивлялась, какого черта я живу здесь, среди дикарей.
— Это было…
— Двадцать четыре года назад, 24+33=57. Элементарно, дорогой Ватсон. Мне как раз пятьдесят семь, помните? Полагаю, нет. Как-то вы сказали, что уже забыли, сколько мне лет.
— Я помню, — сказал я мягко.
Она скрестила ноги, как бы подчеркивая абсурдность выяснения хронологии с необыкновенно прекрасной женщиной. Белое платье приподнялось на коленях, мелькнула загорелая ляжка. Ее глаза встретились с моими.
— Вас смущают рассказы о моих похождениях в молодости?
— Не особенно.
— Во всяком случае, — сказала она, — я так жила. — Тридцать три года, замужем уже шесть лет, сидела на ранчо, пока мой драгоценный муж мчался в Денвер, или Таллахасси, или Бог знает куда еще поговорить о коровах. Я ненавидела коров и по сей день ненавижу. Кстати. Не думаю, чтобы я когда-нибудь видела корову до встречи с Дрю. Я, конечно, преувеличиваю, но это был чуждый для меня мир. Мой отец, будучи банкиром в Дейтоне, приехал сюда, чтобы открыть собственный банк. Тогда Калуза была еще рыбацкой деревушкой, вы не представляете, как она была прекрасна, Мэтью. Дрю занял у моего отца значительную сумму, так мы познакомились. Я была цветущей двадцатисемилетней девушкой, когда выходила замуж, у нас не было детей, пока мне не исполнилось тридцать четыре. Будь я телкой, меня продали бы не раздумывая. Вот так я и жила, одна на «М. К.», пока в моей жизни не появился Хэм. Он пришел, чтобы вылечить больного теленка, а вылечил и меня тоже. Я шокировала вас, Мэтью?
— Нет.
— Итак, он вылечил меня. Он подарил мне счастье, о котором я даже не мечтала. — Она глубоко вздохнула. — Но это было в другом мире. «К тому ж девчонка умерла». — Она сделала паузу. — Марло, «Мальтийский еврей», примерно 1587 год. Я много читала, пока Дрю занимался скотоводством.
— Как долго это продолжалось? Эти… дела с Хэмом?
— Вы тоже проверяете мое алиби? Или я заинтересовала вас?
— Да, вы мне интересны.
— Я так и думала, — улыбнулась она поверх стакана и выпрямила ноги, при этом опять мелькнула ляжка. Она села, слегка расставив ноги. Она полностью отдавала себе отчет в том, что мы оба знали: на ней не было ничего под этим чистым белым платьем.
— Не очень долго, к сожалению. Мы влюбились в сентябре, а к февралю все закончилось. Короткая пора. Легко приходит, легко уходит. Я обрела равновесие — так можно сказать — и стала примерной женой и любящей матерью, неважно, в какой последовательности. Санни была ребенком дождливого августа, она плакала день и ночь, я иногда готова была задушить ее, иногда себя. Трудный ребенок — эта девочка. Джек появился через три года, истинный сын Дрю, такие же темные волосы, такие же темные глаза, вылитый портрет, кроме храбрости и развязности, которых, к сожалению, ему недоставало. Может быть, поэтому он избавился от пистолета, который у него был, — и из-за этого кончил смертью, пока я смотрела телевизор с бывшим любовником. — Она с трудом улыбнулась. — Какие разные слова «смотреть» и «видеть», можно смотреть на что-то и ничего не видеть, так люди иногда смотрят телевизор и не видят ничего из того, что там показывают. Что это — своеобразный путь развития языка? Или выбор слов зависит от качественного изменения понятия?