А, разодрать бы в клочья весь этот проклятый свиток, что лежит сейчас у него на коленях! В клочья! Всё в нём есть, ничего не забыли, ничего не упустили святые отцы. Кроме одного: где ему, государю великому, землицу, добыть, чтобы испоместить вблизи себя тех новых людей, кому строить иную, новую Россию — его Россию! Одно только и удалось ему вырвать у Освящённого Собора — согласие на то, чтобы впредь монастырям без доклада царю ничьих вотчин не покупать и на помин души не брать. А что есть уже земли за монастырями, то так тому и быть, и крестьянству монастырскому по-прежнему сидеть на монастырской же земле и пашню пахать, а переход монастырским крестьянам по старине, с уплатой пожилого, в те же две недели в году на Юрьев день, как то издревле повелось.

Где он? Где поп тот благостный, что ночи напролёт толковал ему, царю московскому, о нестяжательстве церковном, о монастырской тишине? Где он, лукавый старик, вместе с Алексеем Адашевым подбивший его на этот позор? Почему он прячется, почему он не здесь?

— Эй, слуги, кто там есть? Позвать сюда Сильвестра-попа! Да поживей… А буде во дворце не сыщется — под землёй найти!

Но искать Сильвестра было незачем. Тем-то и хорош, тем-то и велик был мудрый поп, что всегда он был под рукой, всегда знал, когда есть или будет в нём нужда. Здесь же за дверями, в соседней горнице, он и сидел в углу на скамеечке, шепча молитвы и медленно перебирая пухлыми своими пальцами длинные янтарные чётки, свисавшие у него с руки. Крутой, высокий лоб его тускло отсвечивал в дворцовой полутьме — как всегда, поп был простоволос.

— Ну вождь слепой, слепых ведущий? И куда же ты завёл меня, нестяжатель ревностный? Как быть, что делать мне теперь, отец святой? Говори! — вскинулся царь, едва грузное, плотное тело советчика его протиснулось в дверь.

— Горюешь, государь?

— И ты ещё спрашиваешь? Ты что, поп, издеваешься надо мной?

— Нет, государь, не издеваюсь — скорблю, видя печаль твою.

— А что я должен делать, по-твоему? Радоваться?

— Радоваться, государь.

— Чему?!

— Исполнилась воля Божья, великий царь! Вновь явил Он миру милость Свою к тебе. Отныне и впредь будет править в государстве твоём Закон. И судьи твои будут судить людей твоих не по произволу своему, а по Судебнику, принятому всей землёй. А в церквах и монастырях твоих вновь воцарятся благолепие и согласие. А ты, великий государь…

— А я как был ни с чем, так и останусь ни с чем! Мне земля нужна, поп. Понимаешь? Земля!.. Что мне рацеи твои?[45] Взывай теперь к Небесам, не взывай — не дал мне земли Собор. Не дал, поп! И ты не помог. И Макарий не помог. И опять я как перст один в державе моей…

— Бога гневишь, государь! Не один ты. Вокруг тебя люди. И эти люди готовы жизнь свою положить за тебя, за державу твою, великий царь…

— Что мне они, что мне их жизни, поп? И что мне все эти ваши лукавые словеса? О вожди слепые! Лицемеры проклятые… Где земля моя, поп? Где?!

— Ты царь, Иван. И вся земля в державе твоей твоя. Кто бы на ней ни сидел…

— Врёшь, отче Сильвестр! Врёшь! Не царь я, а холоп холопей моих…

— И вновь говорю тебе, царь: Бога гневишь ты в безумной гордыне своей! Неужто не видишь ты, неблагодарный, что счастливо царствие твоё? Что Божественная десница простёрлась над тобой, оберегая и храня тебя?… Заупрямился Собор? Ну и что? Может, запрос твой был слишком высок по нынешней жизни нашей, и не приспело ещё время твоё, и не готов ещё народ твой к твоим новизнам. А может, и ошиблись мы с тобой. Может, оно и к лучшему, что упёрся Собор и земли монастырские в казну твою не дал…

— Ты что, спятил, поп? Что ты несёшь? Ты же сам…

— Нет, государь, я не спятил. Я в своём уме. И по-прежнему считаю, что не духовное, не Божественное то дело монастырям землёю владеть и крестьян за собой держать. Но одно дело, что любо или не любо мне, смиренному служителю церкви. А другое дело, что нужно тебе, великий царь. Тебе и державе твоей.

— Мне земля нужна, поп! Что ты всё крутишь, что ты всё вертишь? Я совсем перестал понимать тебя…

— Сейчас, сегодня — что нужнее всего державе твоей, великий государь? Тишина. И доход казне твоей. Как примирился ты с боярами своими и дал управу земле своей во всём, так настала в земле Русской тишина и зажили люди твои, не опасаясь наконец единоплеменников своих. Ну, а доход? А казна твоя? Сам рассуди: где доходнее крестьянину хозяйствовать, где легче тягло твоё государево тянуть? За большим ли боярином либо за монастырём или за каким воинником из худородных, кто по бедности и убогости своей и со своего крестьянина последнюю шкуру сдерёт? И оттого не прибыток будет казне твоей, а лишь скудость, и державе твоей один вред…

— Так что же, по-твоему, поп, бросить, оставить то дело великое? Забыть о нём?

— Оставить, государь. По крайней мере, до поры. А дальше там видно будет, что и как. Жизнь научит…

— Нет, отче Сильвестр! Без земли мне не обойтись. Мне земля нужна, поп. Понимаешь? Земля!

— Есть земля, государь. Казань! Иди на Казань, иди на Астрахань, иди на Крым — там и землю найдёшь. И Отечество своё от разорения, от набегов варварских наконец освободишь, чего не смогли совершить ни дед, ни родитель твой… Казань, государь! Перво-наперво Казань. И ни о чём другом теперь не должен ты думать, великий царь. За спиной у тебя наконец тишина и мир в людях твоих. А перед тобою одно- Казань!

— А если не одолею, поп? Что тогда? Боюсь я, отче Сильвестр. Не верю я в войско своё, не верю я воеводам моим. Не верю я в счастие Русской земли — триста лет над нею татарская плеть…

— Должен верить, царь! Должен! Это я тебе говорю, наставник духовный твой. Из ночи в ночь посещает меня теперь ангел Господень, и из ночи в ночь твердит он одно и то же: «Пора! Пора государю твоему подниматься! Пора ополчиться ему вместе со всею землёю Русской на безбожных агарян. Настал его час! И благословение Божье — на нём…»

Ах, тяжка, горька доля царская! И нет ему, властелину державному, ни воли, ни покоя ни в чём. Слушай того, слушай этого, того уважь, этого пригрей, а с тем помирись, а с тем не бранись, а этого про запас береги — может, пригодится когда потом… А проснёшься утром — и пальцем пошевелить не смей, даром что царь! Не смей, не моги, потому как за каждый палец, за каждый волосок на голове твоей ухватилось множество цепких рук, и каждый держит, не пускает, и каждый тянет к себе… Самодержец! Какой он самодержец… Истинно холоп холопей своих! И вертят они им, как хотят. И поп вертит, и Макарий- митрополит вертит, и Дума ближняя противится, и Собор упрямится. А там ещё и вся земля: и воеводы, и приказные люди, и чёрный народ! И все норовят жить самовластно, по воле и скудному разуму своему, будто и нет над ними ни Бога, ни царя, ни заботы государственной, а есть лишь своя нужда да ближняя корысть. Одно ему, сироте, спасение! Одно прибежище душе его измученной, истерзанной — царица его. Настенька, Настенька, свет мой, голубка моя, ангел мой и утешение моё! Только тебе и можно голову положить на колени, только ты и поймёшь, и пожалеешь, и укрепишь меня, убогого, в тоске и изнеможении моём…

Тяжка, горька доля царская! Но не легче и доля духовного наставника его. Слишком высоко вознёсся поп! Слишком многое на себя взял! И чем выше вознёсся он, тем страшнее будет падение его. Много их было, таких, как он, и в древних царствах библейских, и в Риме, и в Византии, да и в Русской земле. Много их было, безродных баловней удачи, вершителей судеб людских, — а где и как кончали они свои дни? Хорошо, если в опале да в ссылке. Но чаще всего иной им был конец — под топором либо в петле. Скоро, скоро подрастёт твой питомец, отче Сильвестр! Скоро встанет он на ноги свои — и страшной будет поступь его! И тогда помогай тебе Бог, поп… А сколько ещё не сделано в Русской земле! Сколько ещё даже и не начато! Сколько ещё замыслов благих и мыслей светлых у него в голове. И всё то на пользу державе Российской! И всё то прахом пойдёт в тот же самый день, как прогонит его царь… А что он, духовный наставник царский, Богу потом скажет? Как оправдается он перед Ним в бессилии и неумении своём? В том, что так и не сумел он, жалкий поп, распорядиться той властию духовной над царём, что даровал ему Господь?