Фарнедо — это лес для натуралиста, поэта, влюбленного. Вначале, вскоре после моего прибытия, время года не позволяло мне в полной мере наслаждаться этой рощей, но незадолго до моего отъезда погода заметно улучшилась. Весна только-только начинала наделять Фарнедо своими первыми милостями, но зато это была весна в Фарнедо, где все, решительно все, возрождалось для новой жизни: и женщины, и цветы, и бабочки. На этот раз, чтобы не пропало ничего из его романтических прелестей, он к тому же таил в себе также разбойников и опасности.

Кто знает, быть может я был бы в Фарнедо еще счастливее, не чувствуй я себя там под охраною наших губернаторов, наших полков и пушек. Общий стол, за которым, возвратившись с прогулки, я ежевечерне занимал свое место, давал не слишком много возможностей для беседы, и это меня восхищало.

Моими соседями бывали люди весьма достойные, но они были поглощены своими делами и охотно предоставляли мне наслаждаться безоблачным счастьем не иметь их совсем. К тому же, как бы уважая мое стремление к одиночеству, они разговаривали между собой на одном из пятидесяти славянских наречий или на каком-нибудь еще более недоступном моему пониманию диалекте из числа других пятидесяти диалектов Фриуля, Тироля или Баварии. Тем не менее каждодневное общение не могло не установить между мною и некоторыми из моих сотрапезников своего рода близость. Кроме того, двое из них в совершенстве знали французский язык и были осведомлены в естественных науках, составлявших важнейший предмет моих занятий и увлечений, основательнее и глубже меня. Вскоре мы познакомились и сошлись.

Первый из них был известен в Триесте как доктор Фабрициус; так буду его называть и я, хотя слышал, что в действительности его звали иначе. В своей внешней, открытой для наблюдения жизни он слыл отличным врачом и пользовался широкой известностью вследствие выдвинутых им оригинальных теорий, подвергавшихся ожесточеннейшей критике со стороны тех, кто мнит себя знатоком в этой науке гипотез, которой он, кстати сказать, не придавал особенно большого значения.

Второй — молодой поляк, носивший имя Иозефа Сольбёского, а не Сольбеского, как его называют биографы. Иозеф обладал таким умом и таким сердцем, которые могли бы привлечь к себе душу и не столь привязчивую и пылкую, как моя, всегда только и ищущую, кого бы ей полюбить. Я полюбил его сразу. Мы были почти сверстники. Все, что любил я, любил и он; все, что знал я, знал и он, но только лучше и тверже. Я был сильнее и выше, он — мягче, красивее и рассудительнее.

Возникающие при всем этом симпатии нерасторжимы. Я считал, что он придерживается тех же взглядов, что я, но что значат взгляды в сравнении с чувствами! Опасаясь внести разлад между нами, мы старались не касаться в наших беседах политики, занимавшей в то время головы всех, и к тому же я, со своей стороны, совсем не стремился удостовериться в еще одном совпадении наших склонностей, потому что для меня было совершенно достаточно и того, что я знал, чтобы завязать с ним дружбу навеки. Поскольку он впоследствии приобрел в Германии историческую известность, молва о которой, впрочем, может быть, до вас не дошла, вы великодушно простите меня, если я познакомлю вас с Иозефом с самого начала моего рассказа, потому что в последующем мы будем с ним почти неразлучны.

Впрочем, начнем с другого.

Доктору Фабрициусу было около семидесяти лет. Однако он принадлежал к числу тех старцев, которые, обладая душою и воображением юноши, пленяют молодежь своей живостью и пылкостью. В его очень своеобразном лице прежде всего бросались в глаза чрезвычайно выразительные черты, не заключавшие в себе ничего немецкого; больше того — его сухой, тонкий и резко очерченный профиль напоминал скорее нечто андалусское или мавританское. Худое, костлявое и смуглое от загара лицо, позволявшее наблюдать в почти обнаженном виде деятельную и страстную игру мускулов, пронзающая острота горящих и подвижных глаз, яблоко которых было похоже на уголек, а взгляд — на стрелу, наконец странная особенность еще черных волос, приходивших в движение, казавшееся произвольным, при малейшей складке на лбу, — все это вместе взятое придавало ему облик орла.

Я редко встречал более велеречивых людей, но его содержательное, обоснованное и обладавшее способностью убеждать многословие даже в тех случаях, когда бывало чрезмерным, отвлекаясь от темы и разукрашивая ее по причине необычайного богатства и кипения мыслей, все же никогда не теряло основной нити. Человек такого душевного склада не мог оставаться в стороне от великих идей, волновавших в то время Европу. Однако он с каким-то страстным упорством воздерживался от разговоров, в которые эти идеи, носившиеся тогда, можно сказать, в воздухе, к нашей досаде проникали как бы сами собой. Владевшая им душевная озабоченность представлялась мне восторженным спиритуализмом, умозрительной теорией, составленной из принципов Сведенборга,[21] Сен-Мартена[22] и, быть может, Вейсгаупта.[23] Впрочем, его ярко выраженное преклонение перед книгами Арндта[24] и других философов Тугендбунда свидетельствовало о глубокой приверженности идеям свободы.

Доктор прибыл в Триест лишь затем, чтобы привести в порядок денежные дела с управителями своих разбросанных в этих краях имений, ибо, как говорили, он был очень богат, о чем, однако, судя по его скромности, расходам и простоте жизни догадаться было бы затруднительно. Таким образом, никого нисколько не удивляло, что к нему нередко приезжали какие-то люди, которые, впрочем, никогда подолгу тут не задерживались.

Догадывайся я уже в те времена, что это за люди, я мог бы — так как располагал для этого временем — сохранить о них достаточно полное и отчетливое воспоминание, чтобы теперь воспроизвести их портреты; но я говорил уже раньше, что между моими первыми друзьями и мною не было никакой политической близости. Эти ежедневно сменявшиеся тут незнакомцы были: Кольб, Марберг — Пелопиды и Тразибулы[25] Тироля; отважные братья Воодель, расстрелянные в Везеле 18 сентября того же самого года; это был также трактирщик Андреас Гофер,[26] которого я запомнил лучше других, так как не раз слышал его имя у маркиза де Шастеле в связи с событиями 1808 года. Андреас Гофер, впрочем, настолько известен, что впечатление, которое он на меня произвел, едва ли могло бы представлять хоть какой-нибудь интерес, не отличайся оно в некоторой мере от всего, с чем читатели могли познакомиться из истории. По-настоящему все эти люди, однако, прославились лишь через месяц после посещения Триеста Андреасом Гофером, то есть после той достопамятной победы крестьян, славную годовщину которой Тироль отмечает 29 февраля. У меня мелькали кое-какие догадки в связи с появлением этого Самсона из долины Пассейера в нашей убогой гостинице под вывеской Медведя, но эти догадки не были тогда достаточно обоснованны.

Не было ничего удивительного и в том, что Андреас Гофер, по роду своих занятий располагая обширными деловыми связями, имел, как это нередко распространено в Тироле, какие-то денежные дела с таким состоятельным собственником, как доктор Фабрициус. Что же до деятельного участия, принимаемого Иозефом Сольбёским в их уединенных беседах, то объяснение этого факта не представляло никаких трудностей, потому что Иозефу в скором времени предстояло стать зятем доктора и уже ожидали невесту. Позднее я понял, что это выражение, имевшее в языке тайных обществ особый смысл, могло скрывать в себе иносказание, но я был настолько нелюбопытен и к тому же так часто мечтал отделаться от всех этих тайн, что ни разу не уловил в нем чего-либо иного, кроме его буквального смысла.

Среди людей той эпохи нет человека, которым немцы занимались бы столь же страстно, как Андреасом Гофером, и надо признать, что и впрямь не найти никого, кто больше, чем он, был бы достоин этого энтузиазма. Добродетели и благочестие Андреаса Гофера доставили ему прозвище «святой из Тироля», подобно тому как Кателино за пятнадцать лет перед этим был прозван «святым из Анжу», и в самом деле никто из тех, с кем мне приходилось встречаться на протяжении всей моей жизни, не соответствовал более Андреаса Гофера тому представлению, которое я создал себе о Кателино. Впрочем, я готов заранее уступить критике в одном весьма существенном пункте и признать, что мой взгляд на Андреаса Гофера сложился позднее, притом на основании весьма беглых и поверхностных впечатлений — ведь я видел его всего-навсего двое суток и к тому же не перекинулся с ним ни единым словечком по той естественной и простой причине, что он очень плохо владел итальянским и совершенно не знал французского. Однако свежее воспоминание о его первостепенной исторической роли в недавнем прошлом возбуждало мое любопытство и заставляло всматриваться в него более пристально — это с одной стороны; с другой стороны, события, разразившиеся вскоре в Германии и снова выдвинувшие его на первое место, побудили меня восстановить в памяти его физический и нравственный облик с такой живостью, что мне кажется, будто он все еще перед моими глазами и я знаю его не хуже, чем те, кто писал его с натуры. Впрочем, не считая себя наделенным довольно редкой способностью воспроизводить сразу, несколькими штрихами, чей-нибудь законченный образ, я не стану навлекать на себя упреки в самонадеянности, которые справедливо могли бы выпасть на мою долю, если бы я постарался изобразить еще раз после стольких других этот непосредственный и сильный характер. Поэтому я ограничусь лишь скромными исправлениями, которые, в согласии с личными воспоминаниями и чувствами, постараюсь внести в сказанное о нем другими.