— И не вздумай! — резко остановила ее Силле. — А то еще скажут: разве ты, деточка, не знаешь, что во время работы не разгуливают.

Хийе капризно надула свои красивые губки, поджала под себя ноги и принялась жевать конфету.

Она насупила брови, и казалось, будто у нее вовсе нет век, а ресницы растут прямо из бровей. Нахмуренное лицо Хийе стало капризным, даже злым. И вдруг ее насупленные брови скакнули вверх, взгляд подобрел.

— Ой, девочки! — вздохнула она. — Мне уже охота учиться в школе. В самом деле! Не обижайся, Силле, я вижу, что ты начинаешь сердиться. Одно время я думала, что как же это здорово, когда нет больше за спиной учителя: захочу — встану без спроса и буду расхаживать, и ни один черт не сделает мне замечания. Но эта бригадирочка куда опаснее, чем все школьные учителя, вместе взятые: она умеет поставить тебя на место. Ладно, так и быть, будем сидеть и работать.

Однако за работу Хийе не бралась. Задумчиво уставилась на Силле и сказала:

— Не пойму. Какая беда погнала тебя вместо Крыма сюда на работу? Единственный в семье ребенок, копейку в доме считать не нужно… Не поехать в Крым из-за каких-то пятидесяти или шестидесяти рублей… Так поступают только…

Хийе выразительно покрутила пальцем возле своего виска.

— Разве работают только из-за денег? — спросила Силле почти обиженно. — По-твоему, единственный ребенок обеспеченных родителей вообще не должен работать? Да? И пока живы мамочка и папочка, и пока они вкалывают, этот единственный ребенок, подобно ангорской кошке, должен валяться на диване, с розовым бантиком на шее, горшок сметаны под носом. И в тридцать лет тоже. Так, что ли?

— Зачем же сразу так? Только никакой нормальный школьник, кроме как за деньги, летом в хомут не полезет.

— Да ну-у? — усмехнулась Силле.

— Точно! Другое дело — Анне: она думает, что единственно разумное занятие на свете — спорт. Поэтому все лето и возится на детском стадионе с мальчишками…

— А может, и у меня что-нибудь подобное?

Брови у Хийе полезли вверх и сморщили лоб.

— Здесь?..

— Никогда не знаешь, где…

— Да перестаньте вы умничать! — остановила Мерле. — Какое имеет значение, почему мы пришли сюда. Работать все равно надо аккуратно и марку свою держать. Потому что…

— Что?

Мерле затрясла головой.

— Ах, не будьте такими любопытными, я не могу об этом говорить.

Хийе и Нийда были не из тех, кого могли остановить отговорки, что «не могу, не смею». Они принялись рьяно допытываться.

Мерле лишь трясла головой.

И только когда любопытствующие поостыли, она чуть слышно проговорила:

— Поймите, есть вещи, о которых действительно нельзя говорить, о которых лучше молчать.

— Тогда не говори! — посоветовала Силле. — Молчи!

Просто удивительно, как некоторые люди могут одним своим присутствием выводить людей из себя! Например, Индрек. Всякий раз, когда он появляется, проходит мимо стола, у нее просто в затылке немеет: вдруг возьмет и скажет что-нибудь об неотложной поездке в Крым и о работе? Или брякнет опять про неженку, а то и похлеще чего.

Странно, что один человек может так нарушать спокойствие другого! Будто сидишь на пороховой бочке, возле которой со спичками в руках ходит Индрек. Без него работа тут была бы одним удовольствием.

И конец вечера под иванов день он тоже испортил. А вообще-то там было здорово. Особенно когда Индрек положил ей на ладонь светлячка и неожиданно с чувством произнес: «Мы подарим тебе свет…» Умеет говорить красиво. Хотя тут же может оглушить тебя «неженкой». Обидит, а сам делает вид, что стоит за самое правое дело на свете.

Опять он идет к столу. И не мечтай, что я подниму голову. Тоже мне! Нашелся какой… Может, думает, что я из-за страха не отрываю глаз от работы? Да ничуть. Если захочу, то могу посмотреть в глаза так же, как любому другому человеку. Но я просто не хочу. Ясно?

И Силле подняла глаза. Встретилась со взглядом Индрека, и, к ее удивлению, он стушевался и отвернулся.

Спустя время, после того как, попив воды, она возвращалась назад, в вестибюле ей попались навстречу Индрек и Воотеле. И опять Индрек быстро отвел взгляд и ускорил шаг.

Что за новость! Чем объяснить его такое странное поведение?

Во всяком случае, не застенчивостью. Кто угодно, только не он — Индрек и застенчивость несовместимы, так же как горький перец и медовая конфета. Перед девчонками Индрек никогда еще не тушевался, всегда ходил с поднятой головой, серьезный и гордый. Ясно, что и здесь он старается не смотреть на девчонок именно из-за своей непомерной гордости. Потому что все, кроме Нийды и, конечно, ее, Силле, готовы были из кожи лезть, чтобы обратить на себя внимание абитуриента.

Да, но почему он тогда отворачивается при встрече?

Вдруг?.. Силле покраснела: вдруг Индрек решил, что это она попросила отца, чтобы он уговорил Индрека в ночь под иванов день быть ее кавалером, что после того, как они танцевали весь вечер, и после того, как Индрек подарил ей светлячка, она уже считает Индрека своим Ромео и с радостью бежит ему навстречу? И что она только из-за него отказалась от поездки в Крым и пошла работать?

Но в таком случае, уважаемый молодой человек, твое поднявшееся до небес самомнение придется опустить на землю. И сегодня же. Если не тут, тогда дома.

Придется сказать ему, что еще зимой, перед весенними каникулами, в классе вели разговор об этой летней работе.

И ни слова о том странном чувстве потерянности, которое охватило ее, когда остальные девочки разом ввалились в фабричную проходную, а она, будто всем им чужая, ехала мимо, удаляясь все дальше…

Разве мальчишки могут понять это?

Откуда им понять чувство, которое она испытала, когда девчонки, из-за этой крымской поездки, начали считать ее, Силле, чуть ли не отбившейся от своего класса и уже не заговаривали с ней об их общих планах?

Пусть Индрек укажет хоть одного человека, который был бы согласен, чтобы одноклассники его единодушно отвергли. Для мальчишек такое, может, ничего и не значит? Кто знает! Во всяком случае, об этом лучше молчать и говорить только о решении класса пойти работать.

Но когда Силле вечером открыла на стук дверь и увидела на площадке Индрека, она забыла про свое намерение оправдаться и от неожиданности онемело уставилась на него.

Рядом с Индреком стоял плутовато улыбавшийся Антс из соседней квартиры.

— Мы пришли исправить звонок, — сказал Индрек и подвинулся к Антсу. — Я вчера испортил его.

Антс нажал на кнопку. Раздался громкий звон, от которого мастера сконфуженно уставились друг на друга.

— Дело в том, что… — наконец выговорила Силле.

Но тут внимание всех привлек донесшийся с нижнего этажа незнакомый женский голос:

— Вы не знаете, где сейчас Индрек Па́рмас? Дома его нет, — говорила женщина.

Тетя Тийна ответила, что видела, как Индрек поднялся наверх, и посоветовала немного подождать.

Но спрашивавшая, наверное, спешила: на лестнице раздались медленные тяжелые шаги. Вскоре показалось грустное, исхудалое лицо пожилой женщины.

Индрек пошел ей навстречу, и женщина объявила, что она пришла посмотреть комнату. Ее родственник — санитар из больницы — сказал, что здоровье Элины Пармас хуже некуда и что осталось уже недолго… Вот и пришла глянуть на квартиру, потому что такую большую площадь одному школьнику никак не оставят, все равно уплотнят. А она, человек опытный, могла бы по доброте душевной и сочувствию…

— Убирайтесь! — грубо оборвал ее Индрек. — И мамино здоровье… — Он сжал крепко губы, втолкнул Антса в переднюю и захлопнул дверь. — Разрешишь? Пока… уйдет эта…

Силле провела ребят в свою комнату.

Индрек подошел к окну и остался стоять там. Силле подала Антсу знак помолчать и сунула ему в руки журнал.

Она сочувственно смотрела на Индрека. Уж если пришли смотреть комнату, то дела у матери Индрека действительно плохие.

Губы у Силле начали дрожать.