Прощаясь, Михайловский сказал:

— На днях получил письмо от Короленко. Он спрашивает, правда ли, что Муся выходит замуж за Куприна. Теперь, пишет он, «Русское богатство» его, конечно, потеряет. Я ему еще не ответил на это, — и Михайловский вопросительно посмотрел на Куприна.

— Женитьба на Марии Карловне к моему сотрудничеству в «Русском богатстве» не имеет ни малейшего отношения, — ответил Куприн.

— Увидим, — улыбнулся Михайловский.

Куприн незаметно для себя уже участвовал в работе «Мира божьего» (хотя по-прежнему главное свое внимание уделял «Журналу для всех»). И здесь он сразу столкнулся с властным характером Александры Аркадьевны, которая и в тяжкой болезни не желала поступаться своими правилами и литературными вкусами.

Однажды, зайдя к ней в комнату, он застал там Богдановича.

— Вот мы с Александрой Аркадьевной говорили о том, какая скучная беллетристика во всех толстых журналах, — обратился Ангел Иванович к Куприну. — Нет ничего выдающегося, останавливающего внимание. И, главное, везде одни и те же имена…

— Если хотите, — предложил Куприн, — я могу попросить Антона Павловича отдать в «Мир божий» пьесу «Вишневый сад»… Он ее заканчивает… Я не обращаюсь к нему с этой просьбой от имени «Журнала для всех» — его небольшой объем не позволяет поместить пьесу целиком. Делить же ее, конечно, нельзя. Да и гонорар Чехову для такого небольшого журнала, как миролюбовский, был бы слишком тяжел.

— Гонорар? — переспросила Александра Аркадьевна. — А какой же гонорар?

— Тысяча рублей за лист.

— Что? Тысяча за лист? Да это же неслыханно! — воскликнула Александра Аркадьевна. — И это Чехову, значение которого почему-то стали так раздувать последние два-три года. Чуть ли не произвели в классики. Да знаете ли вы, Александр Иванович, что «Вестник Европы» — самый богатый из журналов — всегда платил Глебу Ивановичу Успенскому, не чета вашему Чехову, сто пятьдесят рублей за лист. Глеб Иванович был очень скромный человек и, конечно, сам никогда не поднял бы разговора о размере гонорара. Поэтому Михайловский обратился к Стасюлевичу с просьбой ввиду тяжелого материального положения Успенского повысить его гонорар. И Стасюлевич отказал. Вот как обстоят дела с гонорарами в толстых журналах, — язвительно добавила она. — Что вы на это скажете?

— Возмутительная эксплуатация писательского труда! — произнес Куприн.

Александра Аркадьевна изменилась в лице.

— Не будем спорить о значении Чехова. О всех больших писателях существует различное мнение, — примирительно сказал Богданович. — И конечно, для нашего журнала было бы очень желательно иметь пьесу Чехова. Но нам это материально непосильно так же, как и Миролюбову. Весь вопрос, Александр Иванович, сводится только к этому…

Давыдова сослалась на то, что хочет отдохнуть, и сухо простилась с Куприным. Уходя, он ругал себя за несдержанность, за свою азиатскую вспыльчивость: Александра Аркадьевна уже не поднималась с постели…

3 февраля 1902 года настал день свадьбы.

В столовой собрались только те, кто должен был провожать Марию в церковь: жена Мамина-Сибиряка (бывшая Машина гувернантка) посаженая мать — Ольга Францевна, посаженый отец — Михайловский и четыре шафера. Куприну полагалось встретиться с невестой только в церкви, но он пренебрег условностями и тоже ожидал Марию в столовой.

При ее появлении Ольга Францевна спешно закрыла большую белую коробку.

— Что с вами, тетя Оля? — целуя ее, спросила Мария. — У вас слезы на глазах…

Ответил Куприн:

— Ольга Францевна не знала, что тетя Вера уже позаботилась о подвенечных цветах, и привезла еще одну коробку… Что ж, Маша, быть тебе два раза замужем. Такая примета. А в приметы я верю…

Куприн снял небольшую комнатку недалеко от квартиры Давидовой, чтобы Мария всегда была близко от своего родного дома. Хозяин, одинокий старик лет шестидесяти, днем столярничал в какой-то мастерской, а в свободное время работал на себя. Он был краснодеревщик, любил свое дело и дома ремонтировал старинную мелкую мебель, делал на заказ шкатулки, рамки, киоты. Проходить в комнату надо было через его помещение.

Старик приветливо встретил молодоженов и тотчас предложил поставить самоварчик.

— Небось притомились. Свадьба — дело нелегкое… Покушайте чайку, — добродушно говорил он.

— А правда, Машенька, — подхватил Куприн, — стыдно признаться, но я зверски голоден. А ты как?

Свадебный обед был омрачен нелепой ссорой: крайне сдержанный, всегда корректный Богданович совершенно напился и набросился с бранью на издательницу журнала «Юный читатель» Малкину, которая получала крупную материальную поддержку от Давыдовой. «Скоро прекратятся эти пособия! У меня этого не будет!» — кричал Богданович, имея в виду тяжелое состояние Давыдовой, которая лежала за две комнаты от столовой…

— Из-за этого скандала я за обедом есть не могла, — призналась Мария.

— Сейчас сбегаю в магазин на углу и принесу что-нибудь поесть!

Куприн скоро вернулся с хлебом, сыром в красной шкурке, колбасой и бутылкой крымского вина. Но чая у них, конечно, не было, и пришлось брать на заварку у хозяина. Куприн взял гитару и запел:

— Правда, Машенька, хороший романс? — еще более помолодев от улыбки, сказал он. — Тебе нравится? Жалко, я не догадался вставить его в мой старый рассказ «Кэт». Он был бы там как раз у места…

— Саша, я начинаю побаиваться твоих офицерских привычек, — полушутливо ответила Мария, отбирая бутылку. — Я ведь хочу видеть тебя первым писателем России… А твоя дружба с вином этому может помешать.

— Машенька! — Куприн с шутливым трагизмом воздел обе руки. — Это в честь такого-то дня да не выпить? Невозможно! Но обещаю, обещаю, — добавил он своей армейской скороговоркой, — что буду себя в своих дурных привычках сдерживать… Во имя двух самых прекрасных дам — тебя и литературы…

Утрами после чая Куприн садился читать и править рукописи для «Журнала для всех», а Мария уходила к Александре Аркадьевне и проводила там весь день. К шести часам, когда Куприн возвращался из редакции, они обедали у тещи, а после обеда приходили к себе в каморку, и вечер принадлежал уже только им.

Здесь, в квартирке столяра, Куприн делился с женой творческими замыслами, рассказывал о себе, о прошлых скитаниях и о том, что его близко затрагивало и волновало.

Как только Куприны возвращались, у них в комнате появлялась Белочка — маленькая собачка неизвестной породы, с гладкой белой шерстью и черными глазами. Она поднималась на задние лапки, и тыкалась мордочкой в колено Марии, и, тихонько повизгивая, просилась на руки.

— Приблудная она у меня, — объяснял хозяин. — Ишь ты, хитрюга, куда забралась. Ступай домой!

Но Белочка только повиливала хвостом и не сходила с колен.

— Люблю собак и умею с ними обращаться, — сказал Куприн, поглаживая Белочку. Он повернул к себе ее пушистую умную мордочку.

— Ты когда-нибудь обращала внимание, Машенька, как смеются собаки? Одни, словно благовоспитанные люди, только вежливо улыбаются, слегка растягивая губы. Но большие добродушные умные псы смеются откровенно — во весь рот, видны зубы, десны, влажный розовый язык…

Куприн еще раз погладил Белочку, та благодарно зевнула, подтверждая его слова своей собачьей улыбкой.

— Большие добрые собаки часто бывают лучше людей, — убежденно сказал он. — Как весело, умело и осторожно они играют с детьми! Собаки чувствуют, когда человек любит их и безбоязненно подходит к ним. И не было еще примера, чтобы я, если собака мне нравилась, с ней не подружился. За всю жизнь неудача постигла меня только с одной собакой. Хочешь, об этом редком случае я расскажу тебе?