Очень ловко скользил меж людей Захаров. Но если не за что было уцепиться сейчас, может быть, следовало отойти назад, поискать что–нибудь в прошлом, найти среди многочисленных клиентов парикмахера какого–нибудь его старого знакомого, повидать родственников, узнать о мечтах, с которыми Павел Григорьевич Левин приехал когда–то в Москву…

Виктор позвонил Пронину.

К телефону подошла Агаша.

— Ивана Николаевича, — сказал Виктор. — Как он себя чувствует?

— Спит, не велел будить, — сказала Агаша. — Позвони еще.

Виктор позвонил еще. Пронин проснулся.

— Я хотел бы зайти к вам, Иван Николаевич, — сказал Виктор. — Ничего не поделаешь…

Но самолюбие его не страдало. Он пришел к Пронину не за советом. Виктор считал необходимым выехать в Озерики, на родину парикмахера Захарова. Отлучиться из Москвы без разрешения Пронина Виктор не смел. Вот он и пришел спросить…

Пронин сидел на тахте полуодетый. На ковре у тахты валялись комплект «Вечерней Москвы» и телефонная книжка. На стуле стояла откупоренная бутылка с нарзаном, в которой играли пузырьки углекислоты.

— Сегодня вы лучше выглядите, — сказал Виктор с одобрением.

— Скучно, — пожаловался Пронин. — Старые газеты читаю. Совсем отстал от жизни. Про цапель тут очень интересно написано…

Виктор снисходительно посмотрел на Пронина.

— Так ехать мне или не ехать, Иван Николаевич?

— В Озерики? — задумчиво повторил Пронин. — Ну что ж, поезжай, посмотри на эти Озерики. Дня на два согласен тебя отпустить. Кто только Зайцева будет в это время опекать?

Пронин пытливо взглянул на Виктора.

— Основский! — Виктор ухмыльнулся. — Не одобряете?

— Нет, это ты неплохо придумал, — согласился Иван Николаевич. — Пакостник, но не высокого полета. Скорее удавится, чем позволит тронуть Зайцева у себя на квартире. Трус. Однако береженого бог бережет…

— Я поручу Афиногенову и Лифшицу, — добавил Виктор. — Они присмотрят.

— Ну действуй, действуй, — одобрительно сказал Иван Николаевич. — Захаров — это крепкий орешек.

— Вы понимаете, я не мог заставить Зайцева скрыться, — объяснил Виктор. — Все бы сразу заволоклось туманом.

— Признаю, — одобрил Пронин Виктора, — это было остроумно: отдать Зайцева под охрану его же убийцы. Если бы я, находясь в толпе, заметил, что у меня пытаются украсть из кармана кошелек, я бы обязательно отдал его на сохранение заведомому карманнику. Во всяком случае, у него кошелек был бы целее.

— Исчезни Зайцев, преступники отошли бы в тень, — договорил Виктор. — Атак они видят Зайцева и сами замерли на месте. Конечно, было бы нелепо делать вид, что на убийство Сливинского не обращено внимания и что Зайцев оставлен без присмотра. Я и не скрываю, что последняя обязанность возложена на меня. Вместе с Зайцевым я сумел попасть к Основским, и они совсем не думают, что ими я интересуюсь больше, чем Зайцевым. Доверие даже успокоило их… Пронин молчал.

— Понятно? — спросил Виктор.

— Спасибо за науку, — сказал Пронин. — А то мне, старому дураку, невдомек.

Виктор смутился.

— Разговорчив ты не по возрасту, — сказал ему Пронин. — Шел бы…

Виктор встал.

— Значит, я поехал? — спросил он нерешительно.

Пронин кивнул ему:

— Ни пуха ни пера, как говорится…

Виктор так и не понял — одобряет Пронин поездку в Озерики или нет.

Неопытному человеку кажется, что при раскрытии преступлений нет ничего проще, чем внешнее наблюдение. Сыщик в гороховом пальто стал анекдотической фигурой. Авторы детективных романов боятся обмолвиться об уличном наблюдении. Читатель требует более остроумных и тонких способов. Заставить героя выслеживать преступника, часами дежуря у ворот или прогуливаясь по тротуару… Фи!

На самом же деле при выслеживании преступника внешнее наблюдение имеет огромное значение. Это тяжелая и неблагодарная работа. В современных городских условиях, в лабиринте бесчисленных улиц и переулков, при многочисленных и разнообразных транспортных средствах от наблюдателя требуется немалое искусство, для того чтобы добиться каких–нибудь результатов. Попробуйте выпустить в форточку кошку и проследить за ее прогулкой! За человеком следить трудней, он — умнее. Сколько настойчивости, остроумия и силы воли кроется иногда за фразой, скупо гласящей в донесении о том, что «преступник весь день не выходил из дома».

Захаров жил на Арбате, в кривом уютном переулочке, в каменном продолговатом особняке, построенном лет сто назад каким–то доморощенным архитектором. В мезонине этого дома родилась и выросла Елена Васильевна, фамилию которой носил теперь Захаров и в комнате у которой поселился. Они поженились шесть лет назад. Елена Васильевна были еще молода, служила счетоводом в сберегательной кассе, славилась мирным характером, и Захаров был искренне доволен женой и часто расхваливал ее перед сослуживцами.

В воскресенье Захаров в парикмахерскую не пошел, этот день был у него свободен.

Часов около восьми в квартиру № 4, в которой жил Захаров, почтальон принес газеты. Дверь ему открыл Захаров. Часов в десять вышла на улицу его жена. Она дошла до булочной, купила свежих баранок и вернулась домой. Часов в одиннадцать Захаров с газетой в руках спустился в садик, разбитый позади особняка. Под старыми корявыми вязами ребятишки играли в лапту. Захаров сел у забора на ветхую скамеечку, почитал газету, поговорил с ребятишками и пошел обратно. По дороге домой он постучал к соседям. Дверь ему открыла Бородкина, кассирша овощного магазина.

— Ниночка дома? — спросил Захаров.

— С утра волнуется, — приветливо ответила Бородкина.

— Присылайте ее, — сказал Захаров.

— Балуете вы ее, Павел Борисович, — сказала Бородкина.

Не прошло и пяти минут, как Ниночка прибежала к Захаровым.

— Ну и модница ты! — сказал ей Захаров вместо приветствия, выходя вместе с ней на лестницу.

На Ниночке было надето белое пальто и розовая шляпа, и была она похожа на нарядную куклу.

Елена Васильевна вышла их проводить. Она поправила на Ниночке шляпу, смахнула с пиджака мужа пушинку, и улыбка медленно сползла с ее лица. Она не понимала своего мужа. Захаров водил эту шестилетнюю соседскую девочку в театры, в музеи, покупал ей конфеты, не чаял в ней души. Елена Васильевна не ревновала мужа, ей даже нравилась эта дружба с девочкой. Она не понимала другого. Павел Борисович любил детей, в этом нельзя было сомневаться, но иметь своих детей почему–то не хотел. Вот на что жаловалась Елена Васильевна подругам.

— А что мы сегодня увидим! — многозначительно сказал Захаров на улице Ниночке. — Настоящего кота в сапогах!

Они и вправду отправились в Кукольный театр.

Какое оживление творилось у подъезда и в вестибюле! Пети, Сони, Вани и Тани щебетали, точно цыплята в огромном инкубаторе. Они не замолкали ни на секунду, тянули взрослых за руки, поминутно терялись и тут же находились, и все ужасно боялись опоздать к началу представления.

Захаров помог Ниночке снять пальто, разделся сам и пошел в зал, и уж, конечно, совсем непреднамеренно повесила гардеробщица их одежду рядом с зеленоватым коверкотовым пальто. А что за гомон стоял в зрительном зале! Но как быстро все стихли, едва поднялся занавес! Как заблестели глазенки, едва на сцене раздалось первое слово…

В антракте зрители побежали в фойе, и Захаров с Ниночкой тоже пошли вместе с другими. Захаров купил девочке в буфете громадное яблоко, поплотнее засунул платочек в кармашек ее платьица, чтобы не потерялся, на секунду отвернулся, чтобы попросить буфетчицу налить стакан нарзану, и девочку сразу оттерло от него детской толпой.

Ниночка завертелась среди сверстников, и вдруг радостно устремилась навстречу чему–то, тоже, должно быть, знакомому и приятному.

У стены сидел толстый дядя в пушистом сером костюме и манил девочку к себе, показывая ей шоколад. Это был очень хороший шоколад, в серебряной бумаге, в яркой обложке, большая плитка, сладкая и вкусная. Толстый дядя весело улыбался, можно было подумать, что девочка встречается с ним не в первый раз. Она подбежала, и дядя посадил Ниночку к себе на колени. Одернул на ней платьице, поправил в кармане платочек, дал шоколад…