— Не желаете… наплевать… — повторил парень, возя ружьём.

Баба выхватила у него ружьё и сунула под лавку.

— Куда ж им таким… пьяные!

— Шуми не шуми — некому! — отозвался лесник на настойчивое требование Карасёва. — Вот браток у меня пришедчи… в моём дому… ещё племянничка провожаем завтра, с отсрочки. Конторшшик княжеский! — погрозил он к парню.

— Обязательно… — сказал парень. — И его сиятельства… гоф… гов… менстера… Язык не тово… — растянул он в улыбку рот и замотал головой. — Гоф… гофнейстера! — крикнул он радостно.

— Будет с им толковать… энту сюды зови, чай пить с нами! — сказал солдат, но лесник остановил рассудительно:

— Барышни… им слушать такое не годится.

— Видали барышнев… За мной сама графыня ходила… я у ей руку целовал, она меня… хрестила!

— Не ругайся! — крикнул Карасёв.

— А ты што за генерал?! У меня указчиков теперь нету… Пострашней тебя видали… дерьмо какое!

Карасёв задрожал щеками, и его лицо пошло пятнами, но поглядел только на солдата.

— А ты, господин Карасёв, не шуми… в моём дому! — сказал лесник, и его праздничное лицо похмурилось. — Тут тебе не трахтир. Откудова я тебе лошадей возьму… семь вёрст в Хруски надоть?..

— Бабу сгоняй, дам пятёрку.

— Аи уж сбегать, Максим Семеныч! — всполохнулась баба. — Какие деньги сулят!..

Она сбросила полсапожки, подоткнулась, заголив белые ноги, и скрылась под занавеску, в угол.

— Чисто короли какие… От всего могут откупиться!.. — выругался солдат, с ненавистью глядя на Карасёва. — Что тебе наша баба, лошадь?!

Карасёв вызывающе поглядел в опухшее, неживое лицо в рыжей щетине, но сейчас же отвёл глаза — так было неприятно. А лицо солдата вдруг перекосилось и сморщилось, как от боли; он откинулся в угол и закрыл глаза.

— Прихватило, — понизил голос лесник. — Почки у его сгнили.

Баба вошла в тёплой кофте и шали и шмыгнула к двери, но лесник окликнул:

— Марья, постой! Как это так… праздник, у меня браток Василь Семеныч, в моём дому пришедчи… Не желаю!

— Чего ж ломаешься?! — крикнул Карасёв.

— А вот… не желаю! Браток вроде как помирать явился… в моём дому… во какое дело… — вдумчиво сказал он, положив на грудь руки и вглядываясь в самовар. — У его ноги водой пошли… как его почитать надо! а?! — поглядел он на Карасёва, шагавшего от стола к печке. — Становь опять самовар! — крикнул он дожидавшейся у двери бабе. — Вот тебе сказ! Желаю ему уважение исделать…

Баба сердито сорвала шаль и швырнула на сундучок. В углу задрожала красная занавеска. И в зыбке забился кашлем ребёнок.

— У ей дитё… горить-бьётся… — хмуро сказал лесник, — а ты деньгами бабу блазнишь… Вот какое ваше… необразование!.. Становь ему опять самовар!!

Карасёв принялся доказывать, что завод ждёт, может остановиться работа, и тогда всем нагорит. Но лесник не слушал. Он растрогался от своих слов, ухватил солдата и полез целоваться.

— Бра-аток… отпиться тебе надоть… — жалостливо затянул он, наливая солдату из бутылки. — Счас отпустит. Ему хрест даден! — погрозил он пальцем. — В укладочке у него, в баночке… Какие мидали дадены! Барышни, желаете чаю горячего?..

— Ну, что поделаешь! — сказал Карасёв Зойке.

Она сверкнула глазами и закинула ногу на ногу, выставив острое колено…

— Не буду я здесь торчать, в вони! Дайте больше и прикажите.

— Те-те-те… барыня-сударыня, чего тебе надобно! — разгульно крикнул лесник, выпив с солдатом, и его лицо стало опять праздничным. — Пей чай горячий!

— Сы-ыру ей……… надоть! — сказал солдат. — Они, такие, сы-ыр любют…

Передохнул, оглядел Зойку тусклыми, тяжёлыми глазами и облизнул сухие синие губы:

— Какая… зеле-еная!..

— Во какой у меня браток — ирой! — покрутил головой лесник, пощурился и благодушно осклабился на Зойку. — А вы, барышни, не серчайте… мы вам ничего, чего не след, не… дозволяем. А выпимши… это так. А то мы благородно… Лошадки, говорю, заморены… хлеб возют, убирают… народ притомился, спит непокрыто сном… Я деликатно могу сказать… как у меня в дому барышни…

— Ну, хорошо, хорошо, — сказал Карасёв. — Ну, хоть бабу пошли, ведь не обижу.

— Эн чего, не оби-ижу! — сказал солдат, потирая поясницу. — А можешь ты обидеть?! Не оби-ижу!..

Мотавшийся на лавке конторщик — он всё раскуривал папироску — вдруг вскинулся и взмахнул руками:

— Не имеют права… в душу его!..

Он было поднялся, но баба ухватила его и посадила.

— Счумел, чумовой… Что с ими сделаешь, — сказала она оторопело. — Вы их, господин, не слушайте.

— Не таким морду набивал… — удушливо выговорил солдат, растирая поясницу. — Что не воюет?! — крикнул он, перекосив лицо. — Почему такой с девками… дознать про его надоть! Какие данныи?! ты кто такой, по каким заводам? Счас дознаю…

— Глотку-то придержи! — крикнул вне себя Карасёв, задрожав щеками.

— Я отечеству заслужил… имею полное право всякого дознавать! Законы такие есть, которые… всех казнить!

Лесник, вдумчиво слушавший, ударил по столу пятернёй и сказал строго:

— Он правильно, по закону. Тревожить его не дозволю… в моём дому. Потому, он ирой… и всё может, по всем законам. Ему хрест даден! А обижать… нет, не можешь, — продолжал он угрюмо и поглядел к Карасёву из-под сбившихся на глаза волос. — Покуль я тут, — пристукнул он кулаком, — ни бабу мою, ни деток… Обижали, будя! — тряхнулся он и выкатил кровяные глаза. — У меня за господами попропадало! Попили моей крови…..! Судиться только не желаю, канителиться… были б им рестанские роты!

— Я его… роздознаю… — устало выговорил солдат, положил кулаки и привалился.

В избе затихло. Было слышно, как хрипло дышал солдат да тарахтело тягой в самоварной трубе. Шарахало с поля ветром, а лес порывами словно набегал к окошкам и угрожал — шу-у-у…

— Чего больного человека тревожишь! — понизив голос, строго сказал лесник. — Видишь, мается всё… схватит и отпустит. Тихо-мирно без тебя было. Сидели по-хорошему… Давеча самовар к боку приставляли… Барышне вот желательно заночевать, могу дозволить… а бабу не погоню… куда она нам с дожжу! Хочешь, на сеновал ступайте… для разговору… Дохтор говорил в гошпитале… говорит, в кадку его надоть сажать, почти греть…

— Пятёрку сулят, живо бы обернулась… — попросилась баба.

— Дура… Какие ноньче деньги пятёрка!

Конторщик поймал папироской спичку, пососал, втянув щёки, выпустил клуб дыма, подавился и выговорил тонко-тонко:

— Нонче курц… очень хороший!

— Знает, почём цыплята! — мигнул лесник, взял кусочек красного сахару, положил аккуратно на край стола и подвинул пальцем. — За эту-то сволоту, господи… рупь! — всплеснул он руками, с удивлением, вглядываясь в кусочек. — А?!! Хрунье!.. — рванул он рубаху, — чего плачено, знаешь?! Краснота-то!! В твой, может, карман побегли… Красит рака горя!..

— Сколько же тебе надо? — спросил Карасёв сквозь зубы и взглянул на часы. — Час целый канителимся!

— Сколька?.. А вот… прикину.

Лесник выкатил из-под налитых век пьяно косящие глаза в кровяных жилках и хитро уставился на Карасёва. С минуту смотрели они друг на друга, не уступая взглядом.

— Долго же прикидываешь, — сказал Карасёв, чувствуя, как начинает рябить в глазах.

— Сколька-а… — повторил лесник, криво ухмыляясь. — А… полторы красных!

— Гони.

— Дал!! — недоуменно сказал лесник и оглядел избу.

— Дал, гони… — повторил Карасёв с задорцем.

— Чего такой, постой! — крикнул солдат, встряхнувшись и размахивая рукой, словно хотел сказать. — Как так, полторы красных?! Погоди, никак нельзя… стой! Пьяного обманывает! Чего, полторы красных? Четвертной, никак не меньше… Сдурел, чёрт… — крикнул он леснику и задохнулся, даже посинело его лицо. — Четвертной…

— А ведь верно, што четвертной… никак не меньше, — сказал лесник виновато, покачав пальцем. — Правда, што… четвертной. Погода.

— Сотню с его гнать надоть… говорил! — хрипнул солдат, и лицо его колыхнулось, как студень. — Выкуси вот!

Карасёв решил дать и четвертной, но не сразу: ещё, пожалуй, накинут, если сразу. Он удивлённо повёл глазами и сказал твёрдо: