— Нет, похоже, немка.

— Хорошенькая?

— Не знаю. Но судя по гриве, не дурна.

— Дай взглянуть, — Эшли отобрал у него бинокль и через мгновение свистнул громче. — Да, штучка. У нее погоны на плечах. Ни много ни мало, эсэсовка.

Порыв ветра разворошил волосы женщины, движением головы она отбросила их назад — теперь и Джеймс, взяв бинокль назад, видел серебряный погон и металлические буквы SS на черном бархатном воротнике мундира под форменным плащом.

Музыка неожиданно прекратилась. Немка повернула голову. Овчарка, лежащая у ее ног, вскочила. Большие светлые глаза женщины взглянули прямо в окуляры бинокля — словно она посмотрела прямо ему в сердце. Печальный взгляд, в котором он прочел и горечь, и боль, и тоску, и смертельную решимость — все в долю секунды, в одно мгновение.

— Она похожа на Венеру Боттичелли, на Мону Ванну Россетти, на девушку с картины Генри Мэгона «Моя возлюбленная», — произнес Джеймс взволнованно. — Он написал ее во время Первой мировой войны. На ту, которую он изображал на картинах «Звуки цветов» и «Свет жемчуга». Я много раз пытался копировать, когда учился в Королевской академии. Но ни разу мне не удалось передать ее взгляд… вот этот…

— Что-что? — Эшли в недоумении уставился на него. — На кого она похожа? Я, конечно, не художник, но тоже кое-что читал о прерафаэлитах и их последователях. Мэгон писал свою подругу. Она была то ли француженкой, то ли англичанкой, какая-то знатная девица.

— На самом деле она была австриячкой, — ответил Джеймс. — Это ее взгляд. Другого такого не найдется во всей истории живописи. Я всегда думал, что Мэгон придумал его. Я никогда не верил, что «Моя возлюбленная» существовала на самом деле.

— Ты хочешь сказать, что это она? — Эшли недоуменно пожал плечами. — В этой эсэсовской бригаде, которая укрепилась в деревушке? По-моему, это бред.

— Я только хочу сказать, что этот взгляд я искал почти десять лет. И мне плевать на все остальное.

Бросив бинокль, он схватил папку с рисунками, лежавшую рядом с автоматом, перевернув какой-то пейзаж, начал делать набросок. В это время послышался артиллерийский залп. Из укрытия, где затаилась немецкая пехота, выбежал офицер, схватил женщину за руку и увел с собой. Через мгновение снова ухнул снаряд. Обломок стены, удерживавший рояль, накренился и вместе с инструментом рухнул вниз. Застонали, заохали струны, вдалеке жалобно завыла собака. Но вскоре все звуки потонули в грохоте канонады. Снова застучали автоматы, медленно маневрируя вдоль фронта, поползли танки.

— Приготовиться к атаке! — пронеслось по траншее.

— Все, я пошел к своим, — Эшли побежал, пригибаясь, по окопу.

Спрятав набросок, Джеймс снова взял бинокль. Теперь он видел только развалины — больше ничего.

Они поднялись в атаку. Он не слышал, как свистнула пуля, сразившая его. Споткнувшись, упал лицом в снег с пробитой головой. Кровь текла по щекам, капала на униформу. Он хотел пошевелиться и не мог. Замолкли взрывы, растаяли, точно унеслись в вечность голоса солдат. Осталась только музыка. Она звучала все громче, громче и вдруг… оборвалась.

— Английские художники, это твоя слабость, я знаю, — высокий немец со шрамом на лице усмехнулся, повернувшись к ней. — У нас приказ убивать всех. И художников тоже. Разве ты не знаешь?

Его захватили, когда он потерял сознание. Было темно. Он лежал на еловых ветках, укрытый теплым плащом. Наверху в кронах деревьев гудел ветер. Горел костер, весело трещали поленья, рассыпая алые искры, скрипел снег под ногами часовых, слышалось бряцание автоматов. Он повернул голову — вокруг костра сидели немцы. Впрочем, он догадался, даже не глядя, только услышав их речь. Он попал в плен.

— Как вы себя чувствуете? — его спросили по-английски.

Женский голос, чуть надломленный, певучий. Он приподнялся. Она стояла на коленях рядом с его ложем и складывала бинты после перевязки.

— Вам лучше?

Он потрогал повязку на голове. Отбросив длинные волосы, слипшиеся от снега, она посмотрела на него. И он почувствовал, как сердце заколотилось от волнения. Этот взгляд он узнал бы из тысячи.

— Я видел картины Генри Мэгона в Академии художеств в Лондоне, — проговорил, едва переведя дух. — Я там учился. Пытался их копировать, но у меня ничего не вышло. Вы знали его?

— Больше того, — уголки ее губ дрогнули, — он был моим мужем. И отцом моего сына.

— Так это вы…

Она опустила голову. Потом спросила, ее голос прозвучал глубже.

— Так вы художник?

— Да, я закончил Академию в тридцать восьмом. Все это время я думал, что вас не существует на самом деле.

— Я тоже, бывало, думала, что не существую. Но память о Генри помогала мне жить.

— Но вы же… как же вы оказались… — он осекся, не зная, как выразиться.

— Среди немцев? — закончила она вместо него. — Наверное, для того, чтобы вы убедились, капитан, — Генри Мэгон меня не выдумал. Я была и есть. И нам суждено было встретиться. Вот поешьте, — она пододвинула ему дымящийся котелок. Второй рядом безнадежно остывал на ночном морозе. — Не бойтесь, вас не убьют, — она протянула руку, тонкие пальцы Моны Ванны прикоснулись к его обросшему щетиной лицу.

— Я не боюсь, — преодолевая слабость, он взял ее руку, поднес к губам. — Теперь мне не страшно умирать.

— Не говорите так. Ешьте. Вам нужны силы.

Он вынул из кармана рисунок и протянул ей.

— Я видел вас сегодня. Хотел нарисовать. Но не успел закончить. Возьмите, на память.

Она взяла рисунок, взглянула, на нем запеклись капли крови. Потом вернула ему.

— Нет, нет. Вы закончите, еще будет время, я уверена. Вот вам карандаш. Я так хочу.

Подошел офицер в немецкой форме. Маренн повернулась.

— Фрау, — произнес он, — господин оберштурмбаннфюрер просит срочно подойти к нему.

— Сейчас иду, Фриц, — кивнула она. И поднялась.

Сидя у костра, Скорцени рубил жареное мясо ножом с зигзагом SS на рукоятке. Рядом на снегу расположился Айстофель, терпеливо дожидаясь своего куска. Когда она подошла, Отто взглянул на нее мрачно.

— Я знаю, чего ты хочешь, — начал без вступления. — Чтобы мы сохранили ему жизнь. Но это невозможно. Мы убиваем даже собственных раненых, чтобы они не стесняли нас.

— Он нас не стеснит. Я сама отвезу его на джипе в американское расположение. Меня никто не заподозрит, медсестра — и медсестра. Сдам в госпиталь.

Скорцени смотрел перед собой, протыкая ножом снег. Он знал, что должен отказать, и понимал, что не сможет. Не сможет расстрелять этого англичанина у нее на глазах, после того, как она попросила сохранить ему жизнь. Он уже один раз сделал так, в сорок первом под Москвой, и это едва не разрушило их отношения. Нет, повторить подобное невозможно. Все и так держится на волоске. Английскому сэру повезло.

— Вот что, — он поднял голову и взглянул ей в лицо, она затаила дыхание. — Одна ты его не повезешь, с тобой поедет Раух, — он кивнул адъютанту. — Ни о каком госпитале не может быть и речи. Оставите в расположении и — все, никакого риска. Так, чтобы его быстро нашли. Думаю, он будет молчать. Иначе ему придется объяснить, как случилось так, что он попал к диверсантам, а его оставили в живых. Контрразведка с живого с него не слезет. Так что придумает что-нибудь более правдоподобное. Мы будем ждать вас в квадрате Ф, — он показал на карту. — Ясно, Раух?

— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер.

Когда она вернулась к Джеймсу, тот протянул ей рисунок.

— Вот, я закончил, возьмите.

— Что это? — Скорцени подошел следом за Маренн и сразу заметил, что она держит в руке. — Еще один шедевр для Национальной галереи с твоим изображением? Англия неравнодушна к тебе, прямо скажем.

— Я тоже неравнодушна к ней, — улыбнулась она. — Несмотря ни на что.

— Вы должны помнить, капитан, — Скорцени внимательно посмотрел на Джеймса, — кому обязаны своим спасением.

— Я буду помнить всю жизнь, — проговорил тот, неотрывно глядя на Маренн. — Женщине с картины английского лейтенанта.