Была она для немцев, как русский ванька-встанька, хоть вывернись наизнанку, а все всплывают эти старые калоши, все что-то за собою тащат, словно трудолюбивые муравьи, да еще жалят так, что сами немцы несут потери. Неуклюжие, с низкими маневренными качествами в руках опытных командиров, выработавших совместную тактику ведения боя, они превратились в тот камень преткновения, который противнику никак не удавалось своротить.

Девушки, сбившись в кучку и дрожа от страха, все еще сидели в кубрике, когда к ним заглянул старшина и объявил:

— Все, девчата, отбой. Мы их прогнали. Поджарили им хвосты. А вы боялись!

Настя кинулась на палубу разыскивать Арояна.

— Вы не ранены? — был ее первый вопрос.

— Я — нет, но двое моих ребят пострадало. Не уберег я их. Проклятье! Словно нож в сердце!

Настя подошла к лежащему матросу. Товарищи находились подле раненого, но боялись его тронуть. Он часто дышал, на животе у него сквозь одежду проступало и ширилось кровавое пятно.

Настя присела рядом.

— Сейчас, миленький, сейчас доктор придет. Все будет хорошо. Главное, что не в грудь, а это ерунда, поправишься в два счета, — говорила она и гладила его по мягким русым волосам.

Это был совсем молоденький парнишка, с легким пушком над верхней губой и тонкой, уже обветренной кожей. Он с детским доверием смотрел на Настю и даже пробовал улыбаться.

— Сейчас найду твою шапку, — сказала она и бросилась искать шапку на палубе, а он, запрокинув голову, с беспокойством следил за ней глазами.

— Вот она, вот так, милый, теперь не замерзнешь. Да где же врач?! — сердито закричала она.

Военфельдшер оказывал помощь другому раненому.

Матросика перевязали, перенесли в кубрик и положили на койку.

В это время начали поднимать из воды на корабль раненых и убитых с тонущего рядом буксира. Настя никогда раньше не видела так близко смерть, столько крови, рваную изуродованную плоть. Дурнота тяжело заворочалась в груди, но Настя подавила ее злостью на саму себя: не время отдаваться собственным ощущениям, еще и на подругу прикрикнула — та стояла, зажав рот ладонью, глядя на зияющие раны расширенными глазами. Все девушки взялись помогать фельдшеру, он уже не справлялся один. Настя больше не смотрела в глаза стонущим, задыхающимся от боли молодым мужчинам, нельзя было отвлекаться, а лишь делать то, что приказывал врач.

Потом, всю оставшуюся дорогу она просидела рядом с тем юным матросиком из экипажа Вазгена, старалась его развлечь и бодро рассказывала разные истории, а он держал ее за руку, не желая выпускать, и все смотрел на Настю, улыбался изредка, болезненно морщась, пока не потерял сознание.

Год 2008

Евгений, по всем признакам, намерен за мной приударить. С одной стороны, мне это только на руку, с другой — придется нового поклонника хотя бы минимально поощрять, иначе мне ничего не выведать по интересующему вопросу. Он приглашает меня на концерт рок-группы — весьма неудачный выбор: продолжительное общение с Даниилом надолго охладило меня к этому направлению в музыке, поэтому идти на концерт я отказываюсь с излишней резкостью.

Чтобы сгладить свою невежливость, предлагаю другой вариант: съездить в Петергоф, пока тучи где-то замешкались и позволяют питерцам и гостям Северной столицы самонадеянно наслаждаться теплом и солнцем. Не сомневаюсь, что скоро рассерженное войско заполонит горизонт, клубясь, громоздясь друг на друга, раздуваясь отяжелевшими боками; сейчас же в Финском заливе сверкают белизной многопалубные морские лайнеры, вода отдыхает, прогревается и впитывает в себя небесную синь.

Евгений соглашается без возражений. Надо отметить, что в нем чувствуется какая-то неуловимая застенчивость, довольно странная в таком детине, остается предположить, что нерешительность его распространяется только на женщин. Что ж, не так уж плохо, нахалов я совершенно не перевариваю. И еще он откровенно скрытен — когда тема разговора ему не по нраву, начинает хмуриться, смотреть в землю, может просто невежливо промолчать.

Я выбираю морское путешествие, меня хлебом не корми, дай поплавать на какой-нибудь посудине по морю-океану. Мы стоим на палубе катера «Ракета», на мне расклешенное летящее платьице с девчачьими узорами. Евгений оделся во все светлое: свободную футболку и легкие полотняные брюки. Волосы от ветра встают торчком — мои короткие темные и его льняные. Я торопливо фотографирую залив, чаек и большие корабли, скользящие с неспешным достоинством по морской глади.

— Обожаю море, — признаюсь я, — в любом его проявлении — теплое, холодное, синее, ласковое, серое, неприветливое, полный штиль и безумный шторм … Наверное, это передается генетически, ведь у меня дедушка был моряк.

— Правда? У меня тоже, — вяло отзывается Евгений.

— Неужели? Значит, у нас есть что-то общее! — преувеличенно радуюсь я. — А где он служил? Расскажи о нем, я так люблю слушать морские рассказы! Мой дед воевал, а твой?

— Воевал вроде. Я о нем ничего не знаю, — уклончиво отвечает мой спутник. — В живых его не застал, и папа ничего рассказать не успел — он рано погиб в автокатастрофе, мне еще и десяти не было… Да что ты в древность ударилась? — вдруг раздражается он. — Вспомни еще Полтавскую битву. Война шестьдесят три года как кончилась, сколько можно стенать о прошлом или каждый год помпезно праздновать победу?

— Ничего себе! — От возмущения у меня перехватывает дыхание. — А если бы Питер сейчас был немецким? И звали бы тебя не Евгений, а, положим, Гюнтер, или Курт. Нет, тебе больше подойдет Клаус. Это в том случае, если бы ты вообще родился. Скорее всего, на завоеванных территориях фашисты провели бы зачистку. Вычистили бы неугодное население вместе с национальными памятниками и наплодили жизнерадостных Адольфиков с розовыми щечками. — Я завожусь вопреки выработанной линии поведения и зло надвигаюсь на собеседника: — Слушай ты, горе-охотник, забыл, как исчезали с лица земли целые империи?! Какие клочки территории оставались от огромных государств? Давай посмотрим исторические карты — третьего, четвертого, пятого веков. Например, какой была Римская империя, и что от нее осталось. Да если бы не наши деды, вся Европа сейчас была бы другой! А тебе, оказывается, глубоко по барабану, где и как воевал твой дед!..

— Эй, красавица, вон как тебя понесло… Горе-охотником меня обозвала. А вчера мое хобби вызвало в тебе живейший интерес. — Евгений натянуто улыбается: никак не ожидал такого натиска. Сомневается, обижаться ему или нет.

— Ай молодец! В огороде — бузина, а в Киеве — дядька. Уводишь в сторону? Ловкач выискался! — Чувствую, что надо остановиться, но уже разогналась сверх меры. — Что до твоих животных охотничьих инстинктов, то вы, питекантропы, опустошите наши леса, как в той же Германии. Сначала перебьете всех медведей, а потом будете толпами бегать смотреть на медвежонка Кнута, умиляться и называть его именем своих сыновей. Топтыжка Евгеньевич! Звучит?

Парень краснеет, злится, только что зубами не скрипит, видно, я святое задела. Для каждого мужчины родное увлечение, что флаг на Эльбрусе, предмет самоуважения и хвастливого трепа с подтверждением своей крутизны снимками: пяток дохлых уток в протянутой руке, грудь колесом и нога на туше зверя, застреленного из ружья с оптическим прицелом. Некоторые состоятельные питекантропы для пущей остроты чувств отправляются в Африку стрелять за деньги жирафов, львов, или леопардов, опять-таки с помощью оптики, это все, на что смельчаков хватает, своя шкура, как-никак, дороже.

Пока Евгений обиженно сопит и сосредоточенно исследует горизонт, ракета подходит к пристани у входа в дворцово-парковый ансамбль Петергофа.

Мы покупаем билеты и идем по бетонному настилу вдоль морского берега, где посетители парка млеют под солнцем на морском песке и валунах, многие бродят по колено в воде на отмели. В парке по траве между деревьями скачут белки, Морской канал ведет нас прямиком к Большому каскаду, впереди переливаются летящие в высоту струи фонтанов и золоченые фигуры статуй среди водной феерии.