— Самое ужасное, что он, возможно, сказал правду. У меня сохранились смутные воспоминания из раннего детства: я помню огромный дом, мужчин в военной форме, — мой дед и все дядья были военными, — помню, что у меня, ребенка, был денщик, и мама действительно окончила Варшавский университет, она как-то обмолвилась об этом уже после революции, но что я тогда понимал? Мне, мальчишке, это ничего не говорило. Отца я не помню — он погиб, когда мне было чуть больше года. А после революции мы жили, как все. Вполне возможно, что мама скрывала свое происхождение. Клянусь, я ничего не знал. Ты веришь мне, Алеша?

Он остановился и посмотрел на Алексея с нерешительностью и даже с робостью. Это было так ему несвойственно, так больно было Алексею видеть своего сильного и жизнерадостного друга в растерянности, неуверенным и в роли просителя, что ему снова захотелось убить Смурова.

— Послушай, давай договоримся на будущее, — произнес он со всей возможной строгостью, — этого вопроса ты мне больше никогда не задаешь! Ни при каких обстоятельствах! Я ведь тоже человек, могу и обидеться.

Ну вот, кажется, все встало на свои места. Хорошая все-таки у дьявола улыбка. Полон рот кипенных зубов. Недаром девушки от него без ума. Князь! Это ж надо!

— Ладно, проехали и забыли, — сказал Вазген и хлопнул Алексея по плечу.

5-й Ириновский госпиталь был переполнен. Койки, среди которых не было ни одной свободной, стояли близко друг к другу в палатах и в коридорах. Атмосфера здесь была тяжелая — кисловатый больничный запах, стоны раненых; измученные медсестры и озабоченные врачи; больно бросалась в глаза кровь на бинтах.

Алексей без труда отыскал койку Феди, так как уже навещал его неоднократно.

Матрос встретил своего командира сияющей улыбкой.

— Ну, вот и славно, — сказал Вересов, подсаживаясь к нему, — раз улыбаешься, значит, дело пошло на поправку. А мы тебя ждем, не дождемся. Но ты не торопись, торопиться сейчас некуда. Корабль во льдах стоит, и мы в ледовых окопах сидим, без тебя все равно не уплывем.

— Да мне хоть как, Алексей Иванович, лишь бы с вами, с ребятами. Дозвольте пораньше попроситься на выписку. Очень я скучаю без корабля.

Они разговаривали, а Вазген оглядывал койки, всматривался в лица раненых, в те, которые не скрывали бинты. Одно лицо показалось ему знакомым. Человек этот спал, лоб его был перевязан; на груди, до половины прикрытой одеялом, тоже виднелся толстый слой бинтов. Вазген подошел к раненому и узнал в нем Михаила Захарова, однокурсника и веселого наперсника их юношеских похождений. Теперь этот некогда розовощекий и полнокровный молодой человек был бледен и истощен; страдальческое выражение не покинуло его лица даже во сне, оттого, видимо, что его мучили боли. Сон его больше походил на забытье: он учащенно дышал и время от времени сильно вздрагивал.

Вазген, тихо ступая, вернулся к Алексею:

— Алеша, там Захаров.

— Какой Захаров?

— Миша Захаров, наш однокурсник. Пошли, покажу.

Захаров в это время судорожно закашлялся, от того проснулся и, отерев заслезившиеся глаза, увидел перед собой Вазгена и Алексея.

— Леша, Вазген, — радостно проговорил он хриплым голосом, снова закашлялся, прочистил горло и сказал уже отчетливо: — Братцы! Вы мне не снитесь? — Он протянул к ним руки. — Не чаял увидеть кого-то из наших. А тут открыл глаза, — и вы стоите. — Лицо его вдруг некрасиво сморщилось, слезы потекли по щекам. Этот мгновенный переход от радости к горю ясно показывал неустойчивость и болезненность его состояния.

— Что ты, что ты, Миша, зачем же расстраиваться? — обнял его Вазген. — Ведь это здорово, что мы тебя нашли. Будем теперь к тебе часто приходить. А раны твои заживут, все будет отлично, вот увидишь.

Алексей тем временем, увидев военврача, подошел к нему и все разузнал о характере ранений Захарова. По словам доктора больной лежит в госпитале уже месяц, у него осколочное ранение правого легкого, а из головы при поступлении торчала пуля. Жить будет, сказал он, состояние пока нестабильное, так как сделалось воспаление, но веских оснований для беспокойства нет.

Разговор с доктором обнадежил Алексея, и он передал его содержание товарищам.

— Держись, Миша, — сказал он, — скоро будешь как огурчик. Надо только еще немного потерпеть. Ты как здесь оказался? Рассказывай все по порядку, и о ребятах расскажи.

Лицо Захарова снова омрачилось:

— Да я и сам не знаю, что произошло. Служили мы в Ленинграде — я, Полежаев и Щербин, они в одной базе, я в другой, но виделись часто, Федотова только с нами не было, его отправили на Тихий океан. Полежаев женился, у меня тоже невеста была, Юля… — Тут он, кажется, потерял нить повествования и замолчал; глаза его погрузились в задумчивость, черты разгладились, как если бы он переживал какое-то светлое воспоминание, однако довольно скоро он вернулся к действительности и без всякого перехода поверг друзей в шок: — Два года назад Щербина и Полежаева арестовали и отдали под трибунал.

— Как! За что?! — в один голос воскликнули Алексей и Вазген.

— Этого мне разузнать не удалось. Знаю только, что их отправили на фронт рядовыми. А не случись войны, так бы и пропали в лагерях.

Алексей в сильном волнении прошелся по проходу между койками, а когда вернулся, выглядел помрачневшим и озабоченным.

— Миша, ты Смурова встречал? — спросил он.

Приступ мучительного кашля, овладевший в это время Захаровым, при последнем вопросе внезапно прекратился, как по приказу, и больной ошеломленно воззрился на Алексея:

— Откуда ты знаешь?

— Догадываюсь.

— Ты думаешь, он к этому причастен?

— Я в этом почти уверен. Когда ты его видел?

— Еще до ареста ребят. То, что он особист, я от них же и узнал. Вообще разговоры о Смурове служили им неистощимой темой для веселья. Дошли слухи, что после училища он женился — влюбился в какую-то вертушку, а та позарилась на положение адмиральской невестки, только потом преспокойно сбежала с одним шаромыжником из гражданских, прихватив солидную долю адмиральского барахлишка. Чем история закончилась, никому не ведомо, да и времени с тех пор прошло порядочно, но стоило ребятам представить влюбленного и обманутого Смурова, их немедленно начинало корчить от смеха. Вот как нахлещутся, так кричат: «Полундра! Смуров идет!», и ну хохотать. Я все пытался их вразумить: «Молчите, дураки. С огнем играете». Видел я однажды, как особисты зверски забили сапогами офицера до полусмерти, а потом, словно это мешок с костями, а не человек, бросили в машину и увезли.

Да, о чем это я? Была у нас любимая забегаловка на Литейном, мы там встречались раз в месяц, чтобы посидеть спокойно в мужской компании. Вот сидим мы как-то, уже поддатые, опять же училище вспоминаем, забавы наши совместные, вас, всех ребят, добрались до Смурова и зашлись хохотом чуть не до самозабвения. Поднимаем головы, а он перед нами сидит. Папироску запалил, смотрит с желчным таким прищуром и ухмылочка на лице змеиная. Я, признаться, в первый момент его не узнал, — такой он стал весь гладкий, лощеный, самоуверенности хоть отбавляй, форма с иголочки и сидит на нем как влитая.

«Рад, что вы меня не забыли, — говорит и пускает нам дым в лицо, нахально так, с пренебрежением. — Представьте, и у меня сохранились о вас самые теплые воспоминания. Тем больше удовольствия от нашей встречи».

Полежаев уставился на него и выдает спьяну: «А знаешь, что говорит Ароян в таких случаях? «Помянул собаку, — бери палку». Палки у меня под рукой нет, зато есть кулаки. Так что вали отсюда, пока я твою подлую харю не расквасил! Будут тебе еще воспоминания!». И лезет на него через стол. Тот даже не сморгнул. Сидит и улыбочкой своей дрянной улыбается. Щербин тоже завелся и вскочил. Ну, думаю, сейчас начнется заварушка. И началось — подлетают к ребятам два молодчика в лейтенантской форме, выворачивают им руки за спину и лицом обоих в стол. Уж на что Полежаев в теле и при всех своих мускулах и габаритах, и тот трепыхнуться не смог. Кругом много народу было из военнослужащих, но все сделали вид, что ничего не происходит, никто и пикнуть не посмел. Я торчу столб столбом и в отупении смотрю на эту картину, а Смуров наслаждается в открытую. Потом встает неторопливо, подходит ко мне и говорит: «Ну что, Захаров, и тебе хочется научить меня уму разуму?». Глянул я ему в глаза, и все у меня внутри разом вымерзло, смолчал я и голову перед ним опустил; наверное, проснулся во мне в тот миг инстинкт самосохранения, потому что, сколько бы он ехидно не улыбался и не ерничал, глаза у него были абсолютно мертвые. Такие глаза убивают всякую надежду, и понял я, что если только вылетит из моего горла хоть единый звук, то и меня бросят на пол и отделают ногами до беспамятства.