Я постарался по-дружески подойти к Саввину, когда беседовал с ним после того, как Нефедов снял с него допрос, называл его на «ты» и просто Гошей, как его звали на заводе. Это получилось у меня само собой, без всякой задней мысли, так как мне было жалко этого паренька.

Держался Саввин твердо и вызывающе. Всю вину в ограблении Морозова и Языковой брал на себя, заявляя, что Филицин только помогал ему, а Бабкин и Зыков будто бы вовсе никакого участия в грабеже не принимали.

— Я все сам придумал и выполнил, — твердил он упрямо. — И ножи сам раздобыл и штопорил я.

В том, что Гоша всячески старался подчеркнуть свою вину, чувствовалось что-то нарочитое и даже истерическое. Воровским жаргоном Саввин тоже козырял, стремясь представить себя завзятым преступником. Постепенно у меня создалось впечатление, что потрясен он вовсе не арестом и не только не боится попасть в тюрьму, но, наоборот, всячески стремится туда. Это заставило нас с Нефедовым призадуматься.

Бабушка Гоши Саввина, вместе с которой он жил, пока не ушел на завод, старушка в сильно увеличивающих очках, похожая на добрую совушку из детской сказки, рассказала нам, проливая мелкие старческие слезы, что вскоре после того, как родители Гоши внезапно уехали, мальчик вовсе отбился от рук. Он перестал слушаться ее, учиться, связался с какими-то скверными парнишками, которые, приходя к нему, тащили из квартиры все, что подвертывалось под руку, и, наконец, вовсе ушел от нее и поселился в заводском общежитии. Она сначала даже обрадовалась этому, надеясь, что на заводе его научат уму-разуму, ходила к нему, приносила поесть и кое-что из белья, но он вскоре запретил ей приходить. Когда же она, не смея ослушаться, перестала его посещать и начала расспрашивать о нем рабочих, то ей говорили, что внучек ее работает неважно и сторонится хороших ребят, а водится с разными хулиганами.

О Гошиных родителях старушка сказала немного. Они, как видно, не очень-то посвящали ее в свои личные дела. Из ее рассказа я понял, что жили они между собой неплохо, но потом появился какой-то Константин Павлович — красавец-мужчина, как она выразилась. Он увез ее дочку с ребенком в Москву, а Гошин отец Степан Сергеевич бросился за ними. Так они с тех пор все в Москве, и что там между ними творится — неизвестно.

Гоша ничего не хотел рассказать нам о своей прежней жизни и о родных. Он только упрямо твердил:

— Раз поймали, так судите, а в душе у меня нечего копаться. Одно только скажу: если выпустите меня, я все равно стану грабить и даже убивать.

— Да как тебе не стыдно, свиненок этакий! — вырвалось у меня. — Как тебе не стыдно думать так! Смотри, какая прекрасная жизнь кругом строится. Гляди, как другие ребята живут, учатся, чтобы настоящими людьми стать, дружат, спортом занимаются, в театрах бывают, сами на сцене играют, на танцы ходят. А ты? К чему ты себя готовишь? Кем хочешь ты стать? Отщепенцем, паршивой овцой? Ведь люди тебя, как бешеной собаки, сторониться будут. Уж если ты себя не жалеешь, так пожалел бы родителей, ведь они тебя любили, ласкали. Бабушка твоя говорит, что с отцом ты был очень дружен, на охоту с ним ходил, на рыбалку, фотографией с ним занимался, и ничего он для тебя не жалел. А когда ты хворал, он ночей не спал. Ведь ты представить себе не можешь, какой будет ужас для твоей матери, когда она узнает, кем ты стал. Да она с ума сойти может.

— И пусть сходит! — закричал Гоша, весь дрожа, как в припадке. — Так ей и надо! И отцу тоже… Уехали… бросили, как щенка… — Он упал грудью на стол, захлебываясь от рыданий. Я мог только расслышать: — Они думают, что если деньги посылают, то это все… Откупились… Семьи себе другие завели… Бабка сказала, что и отец не вернется… Вот теперь пусть и они немного помучаются, когда узнают. А мне один конец! Обратно ходу нет!

— Глупости ты мелешь, парень, — уговаривал я его, поглаживая по вздрагивающим плечам. — Я не знаю, что за люди твои родители, но чувствую, что они тебя жестоко обидели. Однако уж очень глупо ты решил им отомстить. Это что же у тебя вышло: назло мамке обморозил палец? Чудак ты, милый мой! И себе жизнь испортил, и людям, неповинным в твоем горе, вред принес, и родителям — несчастье и позор.

— Я ненавижу их! — выкрикнул Гоша истерично.

— Ну, предположим даже, что ненавидишь, предположим, что они дурные люди, эгоисты, забывшие о тебе, своем сыне, но в таком случае ты своей дурацкой выходкой только играешь им на руку. Ведь они теперь, узнав, что ты свихнулся, могут сказать, что и раньше чувствовали, какая ты дрянь, а потому тебя и бросили. Другое дело, если бы ты после такой обиды порвал с ними, отказался от их денег и начал так работать и учиться, чтобы о тебе заговорили, как о лучшем из лучших, и чтобы это до них дошло. Тогда бы они пришли к тебе и сказали, что гордятся тобой, а ты, если бы все еще на них сердился, сказал: «Напрасно вы ко мне пришли, я без вашей помощи в люди вышел и знать вас не знаю». Но верней всего, что к тому времени ты бы простил их.

— Нет! — упрямо мотал он головой. — Никогда я им не прощу. Да и нечего теперь со мной говорить, я конченый человек.

— Что ты заладил одно и то же, — возразил я ему. — Все это чушь! Подняться всегда можно. Не такие преступники, как ты, на честный путь возвращались.

— Что вы мне говорите! — махнул он безнадежно рукой. — Зря все это. Ведь вы ничего не знаете.

— Напрасно ты так думаешь. Не тебя первого так околпачили и запугали. Я даже знаю, чем тебе грозили. Только все это ерунда, сказки для маленьких ребят. Ты не верь, что они смогут с тобой рассчитаться, если ты захочешь их бросить. Мы неизмеримо сильнее их. Я тебе обещаю, даю слово коммуниста: если ты порвешь с этой шайкой и честно признаешься в своих делах, то я сделаю все, что смогу, чтобы облегчить твою судьбу, а потом помогу тебе устроиться на работу и выйти на верную дорогу.

В ответ Гоша только прерывисто вздохнул, покачал головой и опять застыл в удрученной понурой позе. Я понимал — только нечто более сильное, чем уговоры постороннего человека, могло подействовать на него и заживить раны, нанесенные его душе. Вот если бы его родители вернулись и признали свою вину перед ним, то лед, сковавший его душу, мог бы растаять. В этом со мной был согласен и Нефедов, который тоже со своей стороны потратил немало труда, чтобы убедить Гошу отказаться от сумасбродной затеи отомстить своим родным таким нелепым путем. Однако Гоша не слушал и его убеждений.

Показания Гоши на допросах походили на раз навсегда затверженный урок, который он повторял, не сбиваясь. Он упрямо настаивал на том, что первый остановил Морозова и, пригрозив ножом, потребовал деньги и часы. Морозов же говорил, что первым к нему подбежал Филицин, а Саввин — уже вслед за ним, причем он не вымолвил ни слова, только стоял с поднятым ножом, пока Филицин шарил по карманам.

Гоша не раз повторял на допросах, что ударил Языкову кирпичом по голове, а кирпич этот будто бы взял из кучи в том же дворе, где было совершено нападение. Однако там мы не обнаружили ни кучи, ни отдельных валяющихся на земле кирпичей. Кроме того, на пуховом платке Языковой при самом тщательном исследовании не было обнаружено даже ничтожных следов кирпичной пыли.

Я с головой влез в следствие по делу трех парней, предполагая, что главарем их шайки окажется Бабкин, с которым их не раз видели вместе. Если бы это предположение подтвердилось, оно значительно подкрепило бы мою версию о том, что Бабкин, подбирая шайку, хотел втянуть в нее Семина, а когда же тот отказался, то из опасения, что Семин предаст, а может быть и из-за мести, Бабкин решил подвести его под расстрел.

Однако время шло, и если бы моя версия не подтвердилась, то я попал бы в глупейшее положение. Мне могли бы поставить в вину, что я, забросив порученное мне дело, занялся другим, которое могли провести и без моей помощи работники борской милиции. Нефедов разделял мое предположение, что именно Бабкин являлся организатором шайки, и как ни пытались ребята выгородить Бабкина, принимая всю вину на себя, упорно продолжал следствие.