— Садись живей, пока лапша не остыла, — поторопила меня хозяйка, — холодную-то ее хоть выбрось.

Галя испытующе взглянула на меня, и мне показалось, что она хотела спросить о чем-то, но удержалась. Выражение лица у нее было спокойное и дружелюбное.

Василий Лукич встретил меня, как всегда, приветливо и с места в карьер начал хвастать новыми станками, которые только что установили у них в цехе.

— Хоть бы зашли как-нибудь, посмотрели, — говорил он. — Ведь это чудо! Точно сами понимают, что им нужно делать, только что не говорят!

— Едва ли мне придется посмотреть ваши станки, — ответил я. — Завтра еду в Каменск и, возможно, не возвращусь.

Я вовсе не предполагал, что мое сообщение произведет такое впечатление на Галю, иначе сказал бы как-нибудь по-другому. Услышав мои слова, она вздрогнула так сильно, что расплескала молоко из чашки, которую подносила к губам.

— Что с тобой, Анна? — встревожилась Марфа Никитична.

— Голова… что-то… — ответила Галя, поднимаясь. — С утра нездоровится. Я пойду… лягу.

Она вышла, не взглянув на меня. Я почти не слышал, что говорили за столом. Перед глазами стояло бледное, помертвевшее лицо Гали. Я готов был сам себе надавать пощечин за свою медвежью неловкость. Ведь то, что я считал девичьим капризом, оказалось чем-то более серьезным.

Страшно смущенный, я простился с расстроенными стариками, сказав им, что независимо от того, где я буду работать, я еще вернусь в Борск, хотя бы за вещами, и просил их считать комнату за мной.

Они обещали не сдавать ее, пока я не вернусь или не напишу им письма. Марфа Никитична все хотела еще что-то сказать мне, но, видимо, не решалась. Гали тогда я так и не увидел.

— Через час Каменск, — предупредил старичок-проводник, подойдя ко мне и вытаскивая из холщового портфеля со множеством карманчиков мой билет.

Я и так знал, что мы подъезжаем к Каменску, однако от этого знакомого, близкого сердцу названия у меня слегка защемило в груди, как бывает, когда вспомнишь о чем-то дорогом, безвозвратно утерянном.

Опять я возвращался в этот старый сибирский город, где родился почти четверть века назад и где на кладбище, под покривившимся тополем, зарастали травой могилы моих отца и матери.

Из близких здесь меня никто не ждал, никто не считал минуты до моего приезда и не торопился на вокзал, боясь опоздать к приходу поезда. Единственный оставшийся из всей моей родни дядюшка, у которого я жил до окончания школы, давно уже укатил на свой разлюбезный Таймыр, бывший для него лучшим местом на всем земном шаре. Товарищи мои за эти годы окончили вузы, стали инженерами, докторами, летчиками и разъехались кто куда.

Когда-то в юности и я мечтал стать летчиком, чтобы воевать с фашистами, но Отечественная война окончилась прежде, чем я подрос. Потом я захотел за компанию с одним приятелем стать авиаконструктором, но и это не получилось. Жизнь часто складывается совсем не так, как ты планируешь.

Уже больше пяти лет прошло с тех пор, как я, не дотянув по конкурсу в авиационный институт одной-разъединственной единички и не успев той же осенью поступить в какой-нибудь другой вуз, был призван на военную службу.

Помню, в тот момент это меня вполне устраивало, так как я надеялся попасть обязательно в авиационную часть. Однако в авиацию меня не зачислили, да и вообще на военной службе мне пришлось пробыть не больше месяца. Судьба в генеральских погонах распорядилась таким образом, что я вдруг стал милиционером. Пожалуй, если бы кто-нибудь в свое время предрек мне, что я не только буду работать в милиции, но даже увлекусь этой работой на всю жизнь, то я послал бы такого пророка ко всем чертям.

Правда, не так-то легко пришлось мне на первых порах, да и теперь частенько бывает туговато. Но я, положа руку на сердце, торжественно заявляю, что трудно найти более увлекательную и интересную профессию. Энергичному, мужественному, сообразительному человеку, любящему решать сложные психологические задачи, здесь широкое поле для приложения своих способностей. И, кроме того, тут постоянно чувствуешь, что ты не зря существуешь, что ты необходим тем, кто нуждается в помощи, что от твоей сметки, предприимчивости и смелости подчас зависит не только благополучие и покой, но и жизнь людей.

За окном вагона бежала расцвеченная яркими осенними красками тайга. В лесу бушевал листопад. Поднимая золотую метель, ветер тучей нес сухие листья над лесом и сеял их щедрой рукой над черными просторами осиротелых осенних пашен.

Поезд, натужно пыхтя, медленно взбирался на подъем, и я мог разглядеть отдельные, трогающие душу своей прощальной красотой детали осенней картины: то подернутое ржавчиной каменистое дно мелкого ручья, все в живых, играющих на солнце пятнах; то великолепный куст краснотала с фиолетовыми листьями на тонких малиновых прутьях.

Порой ветер заносил в открытое окно вагона острый запах умирающей листвы и проникнутый таежной сырью таинственный грибной дух. Печально трепетали окропленные пурпуром листья полуголых осинок, заблудившихся в чуждой им толпе темно-зеленых елей.

Вот поезд, тяжело громыхая, пронесся по небольшому двухарочному мосту. Когда-то на этой речке, вон там, под крутым обрывом, где маслянистую гладь воды рвет в клочья узкая гряда переката, я ловил хариусов. С тех пор здесь, кажется, все осталось по-старому. Так же величественно возвышалась над лесом, похожая на взрезанный арбуз, зеленовато-серая голая вершина горы, пересеченная глубокой красной расщелиной, та же кривая сосенка торчала над обрывом, отчаянно вцепившись в скалу своими обнаженными узловатыми корнями.

Казалось бы, что при виде знакомых мест, напоминавших о днях ранней юности, я должен был испытывать радость, а вместо этого, чем ближе я подъезжал к Каменску, тем сильнее охватывала меня тоска. Я полагаю, всякому бывает тяжело, когда у него на свете не осталось ни одной души, которая обрадовалась бы его приезду в родной город, а меня к тому же еще мучило какое-то неопределенное чувство, не то досады на себя, не то вины перед Галей, хотя я и не считал себя виноватым перед нею. Если же ей казалось, что я чем-то ее обидел, то это уж ее дело.

Занятый своими мыслями, я не сразу заметил, что поезд остановился. Из-за разросшихся в палисаднике тополей я не мог разобрать названия станции.

«Неужели это Диково?» — думал я с сомнением, разглядывая новые заводские корпуса, выросшие по обе стороны железнодорожных путей.

— Скажите, пожалуйста, какая это станция? — обратился я к высокой красивой девушке, только что вошедшей в вагон и расположившейся на свободной скамье напротив меня.

— Диково, — ответила она и, разложив рядом с собой на скамейке целый сноп осенних цветов, трав и веток с яркими листьями, принялась подбирать из них букет.

— Как сильно все тут изменилось, — сказал я, глядя в окно. — Давно ли здесь торчал один этот курятник с закоптелой станционной вывеской да склад заготзерно, а смотрите, сколько понастроили! Каменска, поди, и вовсе теперь не узнать.

Девушка молчала. Занятая букетом, она точно хотела подчеркнуть своим строгим видом, что вовсе не намерена поддерживать разговор.

Я вгляделся в ее лицо. Оно показалось мне очень знакомым.

«Вот те на! Да ведь это же Ирочка Роева», — сообразил я, с удивлением и восхищением глядя на прелестное юное лицо своей спутницы.

Действительно, это была она, сестра моего школьного товарища Радия Роева, того самого, с которым мы так мечтали стать летчиками или, на худой конец, авиаконструкторами. Когда-то я был по-детски отчаянно влюблен в Ирину, но тщательно скрывал от всех эту страшную тайну. Но как она изменилась со школьных лет, как расцвела, похорошела!

Давно забытое чувство мучительного смущения, всегда овладевавшее мною в присутствии Ирины, с годами, оказывается, не совсем еще выветрилось. Мне показалось вдруг, что и теперь я не наберусь смелости заговорить с нею. Да и нужно ли было возобновлять прежнее знакомство, тем более, что мы никогда не были особенно близки, а с ее братом расстались не в очень-то хороших отношениях.