Залитая солнцем Москва встречала гостей, проводила грандиозные парады физкультурников, всюду гремели стройки, молодёжь пела бодрые песни — а неведомая сила выкашивала лучших представителей культуры и науки, тех уникальных людей, которым действительно не было замены. Что за стрела, которая без промаха попадает в самых выдающихся, усредняя, делая общество серым и безликим?

Однако надо было собраться. От здания президиума академии уже подходили группы гостей. Иван Антонович улыбнулся и приготовился отвечать на английские и немецкие приветствия.

Двери вновь созданного музея первый раз открылись для гостей.

В первом, самом большом зале была выставлена гордость отечественной палеонтологии — Северодвинская галерея. Посетителей встречала груда конкреций, добытых В. П. Амалицким на берегу Малой Двины, в Соколках. За ними — два скелета парейазавров: один в конкреции, а другой очищенный, но оставленный в породе. Уже с первых шагов гости видели, как огромен труд палеонтолога, как сложно и важно извлечь из монолита породы хрупкие кости.

С правой стороны за стеклом огромных витрин возвышались скелеты семи парейазавров, слева — две смонтированные иностранцевии и одна — в виде выложенного на подставке скелета. Внушительный череп дицинодонта, парейазавр в новой монтировке А. П. Гартман-Вейнберг, соколковские амфибии, материалы из Ишеева, кости ящеров из Каргалы и Шихово-Чирков, с Мезени и Шарженьги, каменноугольная фауна морских беспозвоночных Подмосковного бассейна — морские лилии, громадные раковины брахиопод — целые гроздья в белом известняке, так называемая «брахиоподовая мостовая», отпечатки пермских насекомых, материалы по палеоэкологии — посетители внимательно рассматривали каждую находку, с неподдельным уважением выслушивая комментарии сотрудников ПИНа.

С почтением встречали гости Анну Петровну Амалицкую, жену и сподвижницу знаменитого основателя Северодвинской галереи. Её специально пригласили на открытие музея из Ленинграда, где она жила в Доме для престарелых учёных. Старая женщина подолгу разглядывала скелеты, которые были ей как дети: она знала весь их путь от монолитов, добытых из толщи земли, до монтировки скелетов.

Этот день стал действительно триумфом советской палеонтологии.

Доклад Ефремова был посвящён наземным позвоночным верхней перми и нижнего триаса. Учёный давно уже размышлял о практическом использовании остатков позвоночных как руководящих ископаемых для определения геологического возраста осадочных горных пород — стратиграфии. Ефремов разрабатывает важнейшую для геологии практическую задачу, составляя стратиграфические схемы. Эти схемы расчленения континентальных отложений по смене фаун позвоночных начинают повсеместно применяться геологами для поисков нефти в районе так называемого Второго Баку.

Доклад вывел Ивана Антоновича в ряды самых видных палеонтологов мира.

Спустя два года в Москву по официальному приглашению лаборатории Гартман-Вейнберг (Московский университет) приехал профессор Тюбингенского университета Фридрих фон Хюне, знаток западноевропейских и южноафриканских ископаемых пресмыкающихся, в том числе зверообразных.

Его оценкой палеонтологи особенно дорожили. Переписка Ефремова с Хюне началась ещё до конгресса 1937 года и продолжалась много лет.

Высокому, худому учёному с клиновидной бородкой было уже 64 года, и всех поразила та энергия, с которой он выразил желание поработать в Палеонтологическом музее. Профессору были предоставлены для научной обработки останки пресмыкающихся из нижнего триаса бассейна Ветлуги и Южного Приуралья, собранные Иваном Антоновичем. Изыскания фон Хюне принесли неожиданный результат: среди останков профессор установил нового маленького ящера и дал ему видовое название в честь Ефремова.

Осенью 1937 года, после конгресса, ПИНом была организована очередная экспедиция в Татарию под руководством Михаила Николаевича Михайлова. Целью на этот раз была разведка. Костеносный слой в Каменном овраге был выбран, и надо было найти новые площадки. Препаратором поехала Лукьянова. Ефремов оставался в Москве.

Михайлов, присмотрев место в Сёмином овраге, как обычно, нанял для работы окрестных мужиков. Закончив вскрышные работы на намеченном участке, мужики отпросились домой, к жёнам. Сотрудники института принялись разбирать костеносный слой. Вскоре стало известно, что в Тетюши приехала Гартман-Вейнберг.

Вечером сотрудники, как обычно, ушли в деревню — они жили в избе. В палатке у оврага остался ночевать татарин Зиннур. Холодным туманным утром он прибежал в избу, запыхавшийся и возмущённый: Гартманша кости ворует!

Михайлов и Лукьянова поспешили к раскопу: на краю, на снопе соломы, сидит Александра Паулиновна, а школьники, которых она наняла в помощники, как чертенята, копаются, костеносный участок разбирают! Овраг-де её, она уже несколько лет сюда ездит, стало быть, кости тоже её!

Михайлов от неожиданности опешил и решил обратиться в Тетюшинский райисполком — искать правду.[139]

— Вы учёные, сами и разбирайтесь, — отрезал председатель. — Вам что, оврага мало?

Тогда Михайлов дал телеграмму, и из Москвы приехала комиссия: геолог и два палеонтолога, в том числе и Ефремов.

Посоветовавшись с коллегами, Иван Антонович предложил Александре Паулиновне объединить усилия МГУ и Палеонтологического института. Он привык к мысли, что научные открытия принадлежат всему обществу, что в науке нельзя считаться — только отдавая, можно вновь и вновь черпать из неиссякаемого источника знаний. Но Гартман-Вейнберг не намерена была делиться будущими научными открытиями.

Два дня они разбирались и решили: участок должен принадлежать тому, кто провёл вскрышные работы. Мария Фёдоровна обрадовалась: значит, кости наши!

Она рассказывала:

«Иван Антонович тихонько отвёл Михайлова в сторону и говорит:

— Знаете, Михаил Николаевич, мне что-то жалко её. Пожилая женщина. Давайте отдадим участок ей, а сами уедем на Волгу. Там до костеносного слоя не так много метража снимать. Всё-таки мы мужчины.

Вот эта доброта Ивана Антоновича меня тогда поразила. Да я бы ни за что в жизни не уступила, тем более что Гартманша была неправа! И ещё мне запомнилось с того случая предсказание, сделанное Иваном Антоновичем, когда он уезжал. Он садился в тарантас, а потом повернулся к нам и говорит:

— Чёрт побери, ведь будет же время, и это не так уж далеко, когда мы на наши палеонтологические раскопки будем летать на самолётах, раскапывать машинами, грузить машинами, обрабатывать машинами! И не так уж далеко это будущее!

И действительно, всё стало так, как он сказал».[140]

Окончательно оформилось отношение Ивана Антоновича к Александре Паулиновне: ничего, кроме плохого, он от неё не ждал.

Через год Ефремов вернулся в Татарию, на Волгу, руководителем экспедиции. С ним были жена, Елена Дометьевна, Эглон с семьёй, Лукьянова и несколько других препараторов. Жили у лесника, целый день копались в земле, а по вечерам наедались до отвалу и играли в волейбол — учёные против препараторов. Невысокие препараторы обычно проигрывали — с набитым животом не больно-то попрыгаешь. Это Ивану Антоновичу хорошо было: он высокий, как хлопнет ручищей по мячу — никто взять не может.

М. Ф. Лукьянова вспоминала такую экспедиционную историю: «Поскольку мы работали в Татарии, Иван Антонович решил всех рабочих в день сабантуя отпустить. А я с шофёром Лебедевым поехала на базар. Лебедев выпить очень любил, всегда спирт клянчил. Я даже и не заметила, как он успел, глядь — уже пьяный. А нам ещё обратно ехать! У татар такие коляски есть с высокими колёсами. Прямо колесницы! Так Лебедев то одну колесницу заденет машиной, то другую. А я-то рулить не умею! Еле-еле доехали до Еникея, где Зиннур жил. Этот тоже с праздника пьяный. Заставила я шофёра поспать, так что в лагерь мы приехали поздно вечером. Лебедев уже протрезвел и видит, что от татарской колесницы у него в бензобаке вмятина. Испугался, что начальник заругается, заехал с машиной в кусты, чтобы бака не видно было. Но Ивана Антоновича не проведёшь! Спросил, почему так поздно приехали, потом обошёл машину. Вмятину, конечно, разглядел. <…> Пуще всего Иван Антонович не терпел неправды. Уж лучше, говорит, горькая, но пусть будет правда».[141] Как говорила Мария Фёдоровна, Ефремов нутром чуял ложь.