— Нет, есть совсем не хочется. А чем вы живете теперь, тетушка Мей?

— Живу тем, что помогаю людям. Вот таким, как ты, хорошеньким бедняжкам. Чем бы ни жить, лишь бы не умереть. Ихняя справедливость! Монголы проклятые! И чиновники и судьи-то у них живодеры — все себе и своим. Ты спать не хочешь?

— Нет, я слушаю.

— Пока каша сварится, я тебе еще расскажу. Это со мной случилось в прошлом году. Как раз через месяц исполнится год. Пошла я стирать на речку. Место тихое, и никого нет. Кругом кусты, прохладно. Ты, может быть, заметила, у меня ноги большие. Я сама деревенская, у нас в деревне этих новомодных обычаев нет, ноги не бинтуют, у всех женщин большие ноги, а уж больше моих не было. Меня так и дразнили: у нашей Мей вместо ног корабли. Каждый сопливый мальчишка, как увидит меня, заорет: куда это наша Мей плывет? Попутного тебе ветра! Да, пошла я стирать на речку и надо бы мне надеть старые туфли. А я только накануне новые туфли сшила, н так мне захотелось их надеть! И пошла я стирать в новых туфлях. Вот и стираю, от кустиков тень, не жарко. Я даже песню запела. Колочу белье вальком, а сама пою на свою беду. Подавиться бы мне этой песней, чем так горланить. Вдруг подъезжает какой-то всадник, верно, услышал мой голос. Соскакивает он с коня, стукает меня кулаком по голове, собирает мое белье в узел, кричит: «Снимай туфли!» Переобулся, вскочил на коня и уехал. А я сижу — белья моего нет, туфель нет, и только его старые ошметки валяются. Я, конечно, завыла и скорей в город к судье. Судья, конечно, монгол, нолицо у него как будто доброе. Он говорит:

«Отчего вы, тетушка, так громко воете?»

Я ему говорю:

«Ах, господин, видать, вы такой добрый, вы меня рассудите», — и все ему рассказала.

Он говорит:

«Вора мы найдем, только вы, тетушка, про это дело молчите, никому ни слова. Утрите ваши слезы и оставьте мне эти старые ошметки. Я по ним обнаружу вора».

Я так и сделала и опять разулась и босиком вышла на улицу.

И сейчас же из суда выходит служитель. В руке у него эти ошметки и гонг. Он бьет в гонг и кричит:

«Сегодня утром около реки разбойники напали на всадника и убили его. Тело они утащили с собой, а на месте преступления остались эти туфли».

Сейчас же набежала толпа и идет за ним. И я тоже иду, посмотреть, что будет. Он опять бьет в гонг и кричит. И вдруг из одного дома выбегает старуха и, как увидела туфли, завопила:

«Это туфли моего сыночка! Он сегодня утром поехал на свадьбу к названому брату. Коия он выпросил у хозяина, чтобы поскорей вернуться. А туфли только эти у него и были. Так и поехал в старых туфлях на свадьбу».

Как только служитель это услышал, он перестал бить в гонг и позвал стражников. Они схватили старуху, а по ней нашли и ее сына и мой узел у него. А как ты думаешь, чем это кончилось? — спросила тетушка Мей.

— Чем же это кончилось?

— Ничем не кончилось. Этот парень, оказывается, служил конюхом у приказчика сборщика податей. Судья его сейчас же отпустил, и белье мое и туфли — все у него осталось. И мне же еще шею накостыляли, чтобы другой раз зря не беспокоила судью.

Глава двенадцатая

КАК СЮЙ САНЬ ЗАПЕРЛИ НА ЗАМОК

Не дожидаясь врача, тетушка Мей куда-то сбегала и вскоре вернулась с курицей, пакетиком темного сахара и несколькими яйцами. Тотчас принялась она готовить обед, a Cюй Сань, услышав соблазнительный запах куриного супа, порозовела и приподнялась на своей циновке. Она с удовольствием съела полную мисочку и попросила еще, но доесть уже не смогла и опять уснула.

Когда она проснулась, тетушка Мей всю ее обтерла смоченным в горячей воде полотенцем и дала ей полную миску очаровательного блюда, которое называется «зелено-белый нефрит» — смесь протертого куриного мяса со шпинатом. Сюй Сань опять поела и снова заснула. На ночь тетушка Мей угостила ее чашечкой «укрепляющего сердце отвара» — густым сахарным сиропом. На дне чашечки лежала маленькая сушеная креветка. Ее есть не полагалось — она была тут для запаха.

На второй день врач опять не пришел, а Сюй Сань ела и засыпала, просыпалась и ела. От непривычно вкусной и обильной еды и она и Маленькая Э поправлялись прямо на глазах. Тетушка Мей убегала, прибегала, хлопотала у печки и рассказывала всякие смешные истории. На ночь она снова обтерла Сюй Сань и расчесала ее длинные волосы, которые от дорожной пыли и пота сбились и свалялись, будто войлок. Делала она это так ловко, что ни одного волоска не выдрала и при этом все время хвалила Сюй Сань.

— Ай-я — это волосы! Словно черная туча! Нежные, тонкие, будто южный шелк.

На третье утро тетушка Мей подала Сюй Сань чашку пустого кипятку, села, пригорюнилась и проговорила:

— Уж не знаю, чем мне сегодня кормить тебя, моя красавица. Все, что в доме было, я продала, чтобы поставить тебя на ноги. И шелковый халат, который мне еще от свекрови остался, и одеяла, и даже мою любимую чашку с узором лотоса на дне. Осталась я ни с чем, как арбузная корка, из которой мякоть выели и семечки пощелкали. Как нам дальше быть, уж и не знаю. Нет ли у тебя немного денег?

— Есть, — сказала Сюй Сань, но, сколько ни рылась в своем халате, ничего не нашла.

— Наверно, обворовали тебя какие-то бездельники, пока ты лежала на дороге, — сочувственно вздыхая, промолвила тетушка Мей.

Маленькая Э очень хорошо помнила, что тетушка Мей сама вытащила эти деньги из-за пазухи Сюй Сань, но не посмела ничего сказать.

— Не огорчайтесь, тетушка! — воскликнула Сюй Сань. — У меня еще есть. Где узел с моими одеялами?

— Я же тебе сказала, что я твои одеяла продала. Откуда бы мне иначе достать курицу, которую ела ты и твоя дочка, а я даже косточку не решилась обсосать, всё тебе берегла.

— Ах, тетушка, что вы сделали? Ведь в одеяле были зашиты все мои деньги!

Тут тетушка Мей позеленела от злости и начала браниться:

— Деньги у нее были в одеяле! Что ж, у меня глаза есть, а зрачков нету? Что же, я разум свой в огороде посеяла, дожидаясь, что на будущий год вдвое вырастет? Не заметила бы я разве, что подкладка подпорота и стежки не те, и нитка другого цвета? Ах, негодная нищенка! Носит вас по дорогам, как пыль по ветру! Прикинулась больной и беспомощной и объела меня, одинокую старуху. Да тем, что ты проглотила в два дня, мне бы целый год прожить без печали! Все-то ты лжешь, и лицо твое обманчивое, и на языке у тебя мёд, а слюна ядовитая. Говори, чем будешь расплачиваться?

Но, так как Сюй Сань молчала, тетушке Мей надоело браниться, и она заговорила жалобным голосом:

— Если у тебя есть стыд и совесть, не посмеешь ты меня, несчастную, обмануть. — Она утерла нос рукавом и вздохнула. — Есть еще средство. Дочка у тебя хорошенькая девочка. Можно бы ее продать и тем рассчитаться.

Сюй Сань в ужасе вскрикнула, но тетушка Мей презрительно посмотрела на нее и сказала:

— Что ж тут особенного? Богатым людям нужны рабыни, а бедным деньги. Вырастет у меня тыква в огороде, а соли нет — я тыкву продам и куплю соль. Что у кого есть, тот тем и торгует. И наши предки продавали своих дочерей, а чем ты лучше их? Случается, даже сыновей продают, если нужда велика.

— Нет! — крикнула Сюй Сань. — Этому не бывать! Лучше я сама себя продам, чтобы удовлетворить твою жадность, но с Mаленькой Э не расстанусь, пока жива. А силой ее возьмешь, я утоплюсь в твоем колодце, и мой дух будет преследовать тебя по ночам.

— Вот еще что выдумала! — сказала тетушка Мей. — Ну не хочешь расставаться, никто тебя не неволит. Как хочешь! Я вас могу обеих продать. Мне же лучше. Сейчас сбегаю к сборщику податей, поговорю с его управляющим. У него большой дом, н ему нужно много служанок. Ай-я, как они живут! У последней кухонной рабыни серебро в ушах и на пальцах. Хорошо живут монголы, ты ке пожалеешь. Я сейчас пойду и договорюсь.

С этими словами она достала большой железный замок.

— К чему этот замок? — спросила Сюй Сань.