Вот вам погибель, и ничто вам не поможет. Бах! — стреляет первая бомбарда и, будто непрерыв­ные раскаты грома, вторая, и третья, и десятая.

Не хотите сдаться по доброй воле, так вот же вам — бах! — музыка погромче ваших колоколов.

Ядра летят в юго-восточную часть города от Шатле, у моста, и до крайней угловой башни, и каждый выстрел в эту густую кучу домов несет смерть.

Пусть рушатся крыши над вашими головами, ды­бом встаёт мостовая, черепицы летят по воздуху, как осенние листья... Бегите, бегите во все стороны, спа­сайтесь, как муравьи из разрушенного муравейника! Еще не то будет...

Не будет вам муки для хлеба, будете жевать сы­рой овес, будете тощие, как тушка зайца, подвешен­ная за лапки в лавке мясника, будете голодные; как ни затягивай пояс, не удержать души в теле. И я об­стреливаю и уничтожаю двенадцать их водяных мельниц на берегу реки.

А завтра мы возьмем крепость Турель и отрежем Орлеан от левого берега, от юга, от всякой помощи.

В серых сумерках рассвета, невидимые, мы под­ступаем к Турели и внезапно, по зову трубы, появ­ляемся на верху вала и бросаемся в атаку.

Сверху опрокидывают нам на голову жаровни с кипящим маслом. Из ворот крепости кидаются нам навстречу ее разъяренные защитники. Мы бьемся лицом к лицу, пронзаем их пиками, разбиваем им головы боевыми дубинами, рубим их мечами. Четы­ре часа продолжается битва, но они превышают нас числом, и мы отступаем.

Погодите, погодите! Смеется хорошо, кто смеется последним. Я — Уильям Эпльбай, бомбардир, и мне хорошо известны сила и коварство пороха.

Два дня и две ночи напролет, сменяя друг друга для короткого отдыха, мои люди ведут подкоп под Турель. Подложив порох, мы поджигаем пропитан­ные смолой подпорки.

И Турель взлетает на воздух.

Когда дым и пыль рассеиваются, мы видим, что разрушены укрепления и бойницы, но часть крепо­сти еще стоит в развалинах и деревянная башенка на самом верху чудом цела. А французы не в силах долее защищать крепость, отступают в город и на прощание взрывают три арки моста и сбрасывают в реку доски, прикрывающие прорыв.

Мы занимаем Турель, то, что осталось от нее, и поднимаем на башне наше знамя.

Теперь Орлеан отрезан от левого берега.

Наш военачальник, граф Салисбюри, поднимает­ся на башню и сквозь узкую амбразуру смотрит на город. Отсюда его хорошо видно.

Это большой город, больше мили вдоль берега ре­ки от восточной угловой башни до западной, а в ши­рину больше полумили от реки и до ворот у париж­ской дороги. Над высокой стеной остроконечные крыши и зубчатые верхушки башен.

И вдруг оттуда, из второй башни налево от моста, вырывается язык пламени, и каменное ядро переле­тает через реку и попадает в эту узкую амбразуру, прямо в лицо Салисбюри.

Хотя я скорблю о его гибели, но все мы смертны, а на войне в особенности, и остался у нас капитан Уильям Гласдэл, отважный и искусный воин. Но сле­дует отдать должное и врагу. Что за искусство у это­го французского пушкаря! Попасть по такой траек­тории в такую узкую щель — достойно восхищения. Как только мы возьмем Орлеан, я найду этого молод­ца и уговорю его поступить в мой отряд.

Мы укрепляем Турель, роем перед ней ров и от­водим часть реки, чтобы наполнить его водой, а через ров сооружаем подъемный мост. Немного позади строим бастион и вокруг него частокол, а за ним  крепкий форт Огюстен, на месте монастыря, который французы разрушили в ожидании нашего прихода. К западу от города ставим еще форт Сен-Жан, и оттуда можно проследить дорогу вниз по реке. И ещё форт к северу — Париж, потому что он сторожит парижскую дорогу. Теперь мы окружили Орлеан и, раз не удалось взять его приступом, так возьмем осадой.

Между тем наступает зима, и земля промерзла насквозь, так что даже звенит, когда ступаешь Часть нашего войска уходит на зимние квартиры в Жарго. А мы стучим зубами от холода, и только удается согреться в редких стычках с арманьяками.

В начале декабря приходит к нам подкрепление под командой Джона Тальбота, графа Шрюсбери.

Из всех наших полководцев он самый знамени­тый — смел, и жесток, и хищен. Когда он берет город, он не оставит в нем камня на камне и так его очи­стит, что и дырявого башмака не найти среди разва­лин. Уж ему за шестьдесят, а нет такого пьяницы и богохульника, чтобы его переспорил или перепил, и ругается он так, что даже удивительно, как его гор­тань не сгорит от жара этой брани.

Тальбот приводит с собой триста человек и свою артиллерию, и, конечно, всё, что мы сделали, ему не нравится, и он упрекает нас в трусости и неумении. И в душераздирающей брани, перебирая, словно чет­ки, имена всех святых, он поносит нас за то, что нету форта с восточной стороны города,— закрыть дорогу вверх по реке. Мы строим большой форт Сен-Лу, с четырьмя башнями по углам, и теперь кольцо за­мкнуто, и мы снова начинаем обстрел Орлеана.

На самый Новый год мы сражаемся у Лисьих во­рот в западной стене. И вдруг я вижу, что одно ядро, судя по траектории, летит прямо в меня, и отскочить я уже не успеваю.

И таким образом этот новый, 1429 год оказался для меня короче одного дня, осада Орлеана для ме­ня лично кончилась, и дальше я ничего не знаю.

Глава вторая

ГОВОРИТ БАРНАБЭ С «ИРОНДЕЛИ»

Я — Барнабэ, хозяин лодки «Ирондель» — «Ла­сточки». Это хорошая, большая и крепкая грузовая лодка. Раньше я на ней зарабатывал неплохо, на жизнь хватало. У меня был домик в Портеро, и я кор­мил четырех гребцов. Осенью Портеро разрушили, пришлось мне переехать в Орлеан и жить здесь тес­но и неудобно.

К тому же заработать нечего. Город окружен со всех сторон, и никакой груз не вывезешь, и грузов никаких нет.

Нету жизни на реке, и течет она пустынная, как, наверно, текла в те времена, когда на всей земле только и жили Адам с Евой.

И оттого, что нету привоза, а народу набилось в Орлеане как сельдей в бочке, наступила такая дороговизна, что немыслимо поесть хлеба досыта. Та же селедка, одна маленькая селедка, стоит три или че­тыре серебряные монеты. За одну монету — три яй­ца. Кружка вина осенью была две медные монеты а теперь четыре или даже шесть. А к мясу и не под­ступишься. Такой кусочек говядины, что и откусить нечего, а сразу проглотишь и даже вкуса не почув­ствуешь,— в октябре ему была цена шесть медяков, а теперь две большие серебряные монеты. А откуда их взять, эти монеты, и медные и серебряные?

И то-то мы все, хозяева лодок, обрадовались, когда мессир Жак Буше, главный казначей, позвал нас в свой прекрасный дом у Лисьих ворот и сказал:

— Друзья, нам послан из Блуа большой обоз с провиантом. Сейчас он находится в Шэнси, и надо его оттуда доставить. Шэнси — небольшая деревня, в пя­ти милях к востоку от Орлеана, на правом берегу.

Мессир Жак говорит:

— Берегом не проедешь. Там форт Сен-Лу, и англичане нас не пропустят. Надо провести про­виант по реке. Сколько у вас есть лодок, все отправ­ляйтесь в Шэнси, да поскорей.

— Мы бы рады, ваша милость,— отвечаем мы.— Да как река позволит. Ветер-то восточный. Против ветра и против течения нам не выгрести. И лодки погубим, и сами потонем ни за что.

— Переменится же ветер когда-нибудь,— гово­рит мессир Жак.— А вы будьте готовы.

И вот мы сидим в тростниках над рекой под Но­вой башней, крайней, восточной, и ждем, когда пере­менится ветер.

Бывают же реки спокойные, полноводные, круг­лый год судоходные. Наша Луара не такая. Уж та­кую причудницу поискать — переменчивая, как апрельский денек.

Когда пройдут дожди или тают снега, столько в ней воды, такие волны на ней поднимаются, что мо­гут с крышей покрыть дом. А через день, глядишь, куда делась вода? Одни тоненькие струйки играют между песчаных мелей.

Последнее время дождей было много, плыть бы да плыть, да проклятый восточный ветер мешает.