На улице женщины подходят ко мне и говорят:
— Благословенная ты, что ты мать Жанны.
А я плачу все ночи напролет, потому что я благословенная, потому что я не такая, как простые матери, идущие, опираясь на руку своих дочерей. Ох, разрежьте мне грудь, вырвите мое сердце, чтобы я перестала плакать!
Сейчас Жаннета в Реймсе, коронует дофина. Мой старик и два моих сына отправились в Реймс, а меня не взяли, говорят:
— Эта дорога трудна для женщины.
Мне не трудно. Я бы всю дорогу проползла на коленях — хоть издали, в толпе на площади перед собором, взглянуть бы на мою дочку. Но меня не взяли, И вот мой старик возвращается в Домреми и смеется во весь свой беззубый рот и говорит мне:
— Привет тебе, благородная дама.
Я говорю:
— Что ты спятил, какая я благородная?
Он смеется, шлепает меня по спине.
— Благородная дворянка,— говорит.— И я дворянин, и наши сыновья дворянчики, и герб у нас — меч и корона и две королевские лилии по бокам. Сошьешь себе новую юбку, надо будет на ней герб вышить.
— Не надо мне новой юбки,— говорю я.
— И прозвище нам теперь— господа де Лис, господа королевской лилии. По королевскому повелению, за Жаннетины заслуги весь наш род награжден дворянством.
—Не сумею я быть дворянкой,— сердито говорю я.— Не приучена сидеть сложа ручки. Чему ты радуешься, дурачина? Доволен, что променял дочку на герб с лилией?
— Это еще не все,— говорит он и хохочет, до того рад.— Король спросил Жаннету, чего ей хочется. А она ему отвечает: «Ладно, милый король, раз уж вы такой добрый, прикажите, чтобы с моей деревни, обнищавшей и разорённой войнами, не брали бы налогов». И король не сумел ей отказать и освободил Домреми от всех налогов на веки вечные.
Это хорошо. Это, конечно, хорошо. Теперь хоть поедят досыта.
Я сажусь на скамью, складываю руки и прошу:
— Расскажи мне, что ты видел? И мой старик рассказывает, что Реймс большой город и весь разукрашенный. Дома высокие, в два и в три этажа, и изо всех окон вывешены ковры и гирлянды, будто по цветнику гуляешь. А поселили его там в гостинице на Соборной площади; называется гостиница «Полосатый осел». И такая она большая — всё ходы и переходы. Выйдешь из комнаты — заблудишься, обратно дорогу, не спросившись, не найдешь. И кормили его досыта и сверх того. И все за счет города, ни медной монетки своей не потрачено.
А Реймский собор так высок, упирается двумя башнями в самое небо, и по всем карнизам, и по всем колоннам, и по всем дверным проемам тысячи и тысячи каменных статуй: и короли, и королевы, и все святые, сколько их только ни есть. А внутри собора, как ни закидывай голову, не видать потолка. Плавает там кадильный дым, будто облака по небу.
Ни к чему мне ни город, ни кадильный дым. Я хочу про другое слушать. И старик говорит:
— А король весь в пурпуре и в горностае, и в руке у него скипетр и держава, и архиепископ надел ему корону на голову. А Жаннета стоит рядом с королем и держит в руке свое знамя. А всякие там герцоги, и князья, и епископы — все ниже её сидят на табуретках. А когда вышли из собора, там, на площади, их приветствует весь народ и им подают пятьсот коней. Король садится на коня, и Жаннета едет с ним рядом. А все герцоги и князья — все едут сзади.
Больше он ничего не умеет рассказать. Не сказал ни словечка, какое у нее лицо было. Не похудела ли, не побледнела ли. Какова стала из себя...
Я встаю и говорю:
Ты, верно, устал с дороги?
Я приношу таз с теплой водой, смываю ему с ног дорожную пыль, подаю ужин. Он ест и ложится спать.
Я стою посреди комнаты.
О Жаннетта, девочка моя! Идущая впереди герцогов, рядом с королем. Почему не идешь ты со мной рядом?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Август 1429 года
-30 мая 1431 года
Глава первая
ГОВОРИТ
ЛА-ТРЕМУЙ
Я — Ла-Тремуй, королевский канцлер, первый советник и любимый друг короля.
Как нежная мать заботливо руководит нетвердыми шагами младенца, так я веду короля, поддерживая и утешая его.
Я повторяю ему:
— Терпение, терпение! Еще недолго ждать, и вы будете в Париже. Не война, но мир. Не силой оружия, а мудрыми переговорами достигнем мы цели.
Он слушал меня, открыв свой безвольный рот, впивая мои слова, как сладостный напиток.
Но теперь все изменилось...
Недавно придворные шуты показали нам забавную игру. В зал вкатили большой, выше человеческого роста, мяч, и один из шутов, ухватившись за него руками и ногами, старался взобраться вверх. Мяч катился и в своем движении возносил шута на самую верхушку. Извиваясь всем телом, шут цеплялся за мяч, пытаясь удержаться в вышине. Но поворот мяча — и шут скользит вниз, больно и нелепо падает. Мяч катится дальше, и уж другой на его вершине, а этот лежит распластанный, как лягушка, через которую переехало колесо телеги.
Мы все очень смеялись, но я подумал: не подобен ли я такому шуту?..
Меня выводит из себя эта выскочка, нежданно явившаяся из своей глухой деревни, где она пасла овец, а теперь хочет пасти всю страну. Своевольно врывается она в государственный совет и, не слушая мудрейших и опытнейших сановников, настойчиво требует, чтобы поступали по ее желанию, и добивается своего, нарушая тем тонко задуманные и искусно подготовленные договоры и переговоры.
Она больше властелин, чем сам король, и народ боготворит ее. Она делает меня посмешищем, и когда я говорю: «Нельзя освободить Орлеан», освобождает его.
Я говорю:
— Путь на Реймс невозможен. По дороге неприступные крепости англичан.
Она берет эти крепости и коронует короля. Сегодня я спросил ее:
— Жанна, ты не боишься, что счастье тебе изменит?
Она ответила:
— Я ничего не боюсь, кроме предательства.
Глава вторая
ГОВОРИТ
ГИ КРОКАСЕК
Я — Ги Крокасек, Грызи всухомятку, парижский гражданин, холодный сапожник с угла, что напротив ворот святого Ронория.
Я новых сапог не тачаю, латаю старые; набойки набить, заплатки наложить. Вот кожи лоскут, уж такой-то крепкий, годится на подметки, а не то суп сварить.
Это я шучу, еще мы подметки не жуем, а может статься, придет это время.
Что ни день, я ковыряю шилом новую дыру в поясе. Приходится пояс потуже затягивать.
Голодно у нас в Париже. Конечно, господам хватает, каждый вечер в Лувре горят факелы, англичане пируют. Но нам, кто попроще,— нам голодно.
Бывало, как откроют с утра ворота, теснятся тележки огородников, везут овощи на рынок. А теперь вокруг Парижа, сколько ни иди, земля серая, сухая, заросла сорняками, конями истоптана. И кому же охота сажать огород — неизвестно, будет ли урожай и кто его соберет.
Бывало, на улице глаз радуется! Тут жирная свинка валяется в грязи мостовой, чешет бока о ступеньки домов. Там гусак ведет гулять госпожу гусыню с гусенятами. Вдруг завидит мальчишку, растопырит крылья, длинную шею вытянул, шипит, норовит ущипнуть мальчишку за босую ногу. Эх, где-то те свинки и гусаки?
Замечтался я, а ко мне идет заказчик.
Он садится на пороге моей хибары, снимает башмак с правой ноги и подает мне. Подошва отстала от верха, раззявилась, будто голодный рот.
Заказчик сидит, перекинул разутую ногу через обутую, шевелит босыми пальцами, молчит.
И я молчу, зажал башмак меж колен, набрал полный рот гвоздей. По гвоздику выплевываю на ладонь, наставлю гвоздик, молоточком пристукиваю: тук-тук...