Но не проходит и месяца, то одного, то другого из этих господ сажают на перекладину в поганой тележ­ке, везут его на эшафот, срывают с него пышную одежду и рубят ему голову.

Одного за то, что он приверженец бургундского герцога, а другого за то, что он верен дофину.

То одержат верх бургиньоны, то арманьяки. Так мы зовем сторонников дофина. И то бургиньоны, то арманьяки грабят и жгут. Школяры дерутся с уни­верситетскими профессорами, а сосед избивает со­седа.

Но меня это не касается. Я был тогда еще малень­кий, а теперь в Париже крепко засели бургиньоны, привели с собой англичан, своих друзей и союзников, и теперь их уже не поколотишь.

Я был тогда маленький и в этих каменных домах на мощеных площадях не жил.

Есть в Париже мерзкие тупички, заросли грязью, как дно мешка мусорщика, где одни объедки, и обрез­ки, и обноски, а домишки там скособочились, подпер­ты бревнами, будто костылями, и одним мутным окошком скривились на такое безобразие. Это и есть моя родина. Говорят, я был кудрявенький младенец, не хуже там королевского сына или сыночка главно­го мясника с Больших боен, которому подчиняются все мясники, и живодеры, и дубильщики кож, и скор­няки. Но моя судьба мне быстренько эти кудри вы­прямила, и они стали торчать вихрами.

До чего же мне не везло! Как из поганого ведра, которое хозяйка выхлестнула из окна на улицу, сы­пались на меня одни гадости, неприятность за непри­ятностью. И совершенно несправедливо.

Даже не хочется всего рассказывать, потому что за некоторые мои дела вполне могли меня повесить за шею, чтобы я болтался по воле ветра и вороны кле­вали мои глаза. Но теперь уже можно про это гово­рить — столько времени прошло, пятьсот лет, что ли? И уже теперь невозможно меня повесить, потому что двум смертям не бывать.

Помню я, для примера, такой случай.

У нас в Париже по ночам улицы темные. Как про­звонят тушение огней, все светильники гаснут. Толь­ко кое-где на перекрестках, подле статуи какого-ни­будь святого, горит факел в железной клетке. А на два шага отойдешь и опять ничего не видно.

Вот как-то ночью выхожу я на прогулку, и вдруг какой-то прохожий хватает меня за руку и совер­шенно несправедливо кричит «караул», будто я у него кошелек вытащил. А я этот кошелек отроду не видал в глаза. И очень мне нужен такой старый потрепанный кошель, и всего-то в нем одна серебряная монетка, и два медяка, и обрывок ленточки на память.

Но все это было и прошло, и теперь я слуга госпо­дина де Пуланжи, начальника стражи, и еду ко двору дофина, сопровождаю эту девушку Жанну.

Хорошо едем. За спиной у Жегана сижу я, а за спиной у Тибо два кожаных мешка. И в них хлеб, и сыр, и колбаса. По дороге ничего съестного не доста­нешь ни добрым словом, ни угрозами, ни за деньги, ни за колотушки. Все деревни дотла разорены, и хоть полцарства предложи — дохлую кошку невозможно купить. Я так думаю, всех кошек сами поели.

А дороги идут все лесами и болотами, давно не езженные дороги, заросшие колючками и кустарни­ком. Не попадаются нам навстречу ни коробейник, спешащий на ярмарку, ни странствующий подмасте­рье, ни крестьянин, возвращающийся к себе домой из соседней деревушки, где гостил у кума. Только волки воют в покинутых полях. А в чаще леса водится вся­кий сброд — и бургиньоны, и англичане, и беглые солдаты.

Лучше нам быть настороже.

И оттого мы движемся небольшими переходами, большей частью ночами, а на день останавливаемся за крепкими стенами монастырей. И так мы едем из Сент-Урбэна, где река Марна широко разлилась и из мутной воды торчат верхушки деревьев. На следую­щий день останавливаемся в Клерво. А сегодня бу­дем в Потьере.

И вот я еду ко двору дофина верхом на коне, в су­конных штанах, и не чую, что меня ожидает за углом. Я даже мурлычу себе под нос песенку, так я безза­ботен.

И вдруг какие-то хриплые голоса как завопят: — Стой!

И из-за деревьев вылезают такие чудовища, я у себя в Париже всего навидался, а такое мне еще не встречалось. Заросшие волосами, так что и носа не видать, в отрепьях, машут серпами и дубинами, го­лодные пасти ощерили, вопят:

— Стой!

И мы останавливаемся.

Попробуй не остановись. Да они вмиг серпами подрежут коням ноги, тогда уж не ускачещь. Пуланжи кричит:

— Руби их!

И уже Жеган вытаскивает меч и локтем задел ме­ня по скуле.

И вдруг эта девушка Жанна повелительно подни­мает руку и громко говорит:

— Постойте! Ведь это французские крестьяне. А они вылезли из кустов, обомлели. Удивляются: в латах девушка, что такое?

Она говорит, обращается к ним:

— Ах, бедные вы люди! Каково вам в тёмном ле­су, вдали от родной семьи, и ваши поля не возделаны, и скотина пала. Но теперь уж недолго вам страдать.

Они ближе подступили, теснятся вокруг нее, а она ласково говорит:

— Милые земляки, не задерживайте нас. Мы очень торопимся прогнать англичан и спасти Фран­цию.

Они простирают к ней руки, а некоторые даже плачут, утирают носы рукавом и бормочут:

— Женщина погубила страну, а девушка спасет ее. Выпало нам счастье увидеть тебя.

На обе стороны подались, на колени пали, причи­тают:

Сотвори чудо, девушка! Спаси нас! Мы уже далеко отъехали, а они все вслед кричат:

— Спаси нас! Спаси нас!

Я — человек недоверчивый. Я в чудеса не очень верю, не приходилось их наблюдать. Я так считал, что эта Жанна попросту обвела господина Бодрикура вокруг пальца для какой-то своей выгоды. Но как она таких отчаянных разбойников утихомири­ла — это меня поразило. Такая штука не удалась бы самой хитрой девчонке. Это, прямо скажу, удиви­тельное дело! Я сам, кажется, пустил тогда слезу, а такого со мной отродясь не бывало.

На восьмой день пути прибыли мы в Жиен и въехали туда по старинной дороге, называемой Дорога пустыни, а выехали через ворота Золотого льва. Переехали мост через реку Луару, и тут к югу фран­цузская земля. Тут бургиньонов уже нет, разве ка­кие потайные. Тут уж нам ничего не грозило.

До Шинона оставалось два дня пути, но мы на це­лые сутки задержались в местечке Фьербуа. Это ма­ленькое местечко, а очень знаменитое по всей земле.

Делать мне тут было нечего, и от нечего делать я тоже пошел посмотреть эту тамошнюю знаменитую часовню.

Ничего особенного я не ожидал увидеть — я у се­бя в Париже всего нагляделся, меня не удивишь. А ведь удивился!

По всем стенам вся часовня была увешана мечами, и какие же это были мечи, собранные там с са­мых древних времен. И мечи, которыми Роланд и его рыцари рубили сарацинов. Мечи, которыми воины короля Людовика разбили английского короля Ген­риха Третьего. Мечи крестовых походов. Мечи Пуатье и Кресси. И даже статуя святой Катерины дер­жала в руке большой, ярко раскрашенный меч.

Я походил, полюбовался на эти мечи, но мне скоро надоело, и я вернулся в гостиницу и лег спать. А еще через день мы наконец добрались без всяких приклю­чений до замка Шинон, где дофин держал свой двор.

А на другой день мой хозяин и мы с ним повернули обратно в Вокулёр, и я уехал верхом на коне, в но­вых суконных штанах, и так и не увидел, какой из себя дофин и что у него за двор.

А Жанна осталась там, и больше я ее не встречал, и рассказывать больше не о чем.

Глава седьмая

ГОВОРИТ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ ЛА-ТРЕМУЙ

Но неужели вы не знаете, кто я? Очень странно!

Все говорят мне, что я всех прекрасней в нашей стране и даже Троянская Елена и Клеопатра, цари­ца Египта, недостойны завязать ленты моих туфель. Все так говорят, а вы меня не узнаете?

Наконец, вот герб, вышитый на моем платье. Он достаточно велик, от горла и до самого подола. Это знаменитый герб, и все его страшатся. Вы, наверно, слепы, как крот, если не узнали его.