— Готов поклясться, дядя!

— И прекрасно! Я заеду переговорить с ней. Поехали со мной.

— Не могу, дядя, у меня сейчас идут работы, и нужен мой присмотр.

Я простился с ним и уехал один; но, отъехав совсем немного, оглянулся и заметил, что он не пошел к дому, а спрятался в кусты.

Мне пришло в голову, что он хочет проследить за мной. Я стегнул лошадь и заставил ее резко убыстрить бег. Мне не хотелось, чтобы Жак поспел к сестре раньше меня и предупредил ее о моем посещении. Однако, поскольку мне пришлось обогнуть ферму, чтобы подъехать к крыльцу, я не был уверен, что он, со своими длинными ногами и со сноровкой охотника, не знающего преград, все-таки не опередил меня, когда я наконец вошел без доклада в сад племянницы.

Она встретила меня с корзинкой только что сорванных персиков и поставила ее на скамью, чтобы ласково обнять меня.

— Сядем, — сказал я ей, — мне нужно поговорить с тобой…

Садясь, я отодвинул белый шелковый зонтик на розовой подкладке.

— Какая хорошенькая вещица! — сказал я. — А я и не знал, что ты такая щеголиха.

— Нет, дядя, — ответила она с прямодушной решимостью, составлявшей основу ее характера, — это не моя вещица, это зонтик одной особы, которая гостит у меня.

— И которую я заставил убежать?

— Она вернется, если вы согласитесь ее повидать и выслушать; она даже хочет переговорить с вами…

— Ты виделась сегодня с братом?

— Да, дядя. Я знаю, что Анри заподозрил меня в чем-то, только не знаю, в чем именно и что такого он вам сказал; но я не желаю ничего скрывать от вас и дала понять особе, которая доверила мне свою тайну, что не намерена вам лгать. Вы приехали, чтобы расспросить) меня, дядя, я готова ответить на ваши вопросы.

— Ну так вот тебе вопросы, на которые, впрочем, ты можешь ответить, никого не выдав. Я не стану спрашивать, кто у тебя прячется. Мне это известно. И не потребую свидания с нею. Я интересуюсь только тем, что касается лично тебя и твоего брата, поскольку не хочу, чтобы Жак делал из тебя сообщницу глупости, последствия которой могут быть очень неприятны и серьезны.

— Дядя, клянусь вам, что я ровно ничего не пони маю в том, что вы говорите. Жак здесь совсем ни при чем и никак не повлиял на мое решение приютить у себя эту особу.

— Жак ни при чем?.. Эмили! Ведь ты никогда не лжешь!

— Никогда! — ответила Эмили тоном, не допускавшим сомнений.

— Верю, верю, дитя мое! Итак, она — не будем называть имен — она приехала к тебе месяц тому назад одна и добровольно, то есть ее никто не привез, никто не убедил приехать именно сюда, никто не помогал ей выбраться из заточения?

Мьет поколебалась с минуту, похоже было, что я заронил у нее подозрение, которого раньше у нее не было.

— Вот что мне известно, — сказала она, наконец, — однажды вечером, в прошлом месяце, я была здесь одна. Жак уехал на Артонскую ярмарку. Вдруг кто-то позвонил. Я подумала, что это он, но в следующую же минуту сообразила, кто это еще мог быть, потому что получила письмо, в котором сообщалось о планах и надеждах на побег и ко мне была обращена просьба об убежище и сохранении тайны. Вот почему я не стала будить прислугу и сама побежала к воротам, где увидела именно ту особу, которую ждала. Я ввела ее в приготовленную комнату и поселила там с помощью старухи Николь, в которой уверена, как в самой себе.

— И эта особа была одна?

— Нет, с ней была ее кормилица Шарлет, которая помогла ей убежать.

— Куда же делась эта женщина потом?

— Отправилась в Риом, к мужу. Она мне очень не нравится, но бывает здесь время от времени — сообщает Мари, что поделывает ее мачеха, ведь она за ней постоянно наблюдает.

— А как поступил Жак, когда у тебя водворилась твоя приятельница?

— Жак вернулся дня через два и не видал моей затворницы. Я вышла к нему на крыльцо и сказала, что, во избежание сплетен, ему не следует оставаться в доме, поскольку у меня остановилась приятельница, которую никто не должен видеть. Я посоветовала ему перебраться в Шангус и сразу отправила туда все его вещи, наказав не показываться ко мне раньше, чем через месяц, и хранить полную тайну. Жак дал слово не пытаться увидеть мою приятельницу и никому не говорить о ней и слово свое сдержал.

— Ты уверена?

— Да, дядя; я знаю, что брат — повеса, но лично мне упрекнуть его не в чем. Он прекрасно знает, что, если бы он стал наведываться сюда, его немедленно обвинили бы в ухаживаниях за моей приятельницей, а мне приписали бы очень подлую роль.

— Какую подлую роль, душа моя? Вот что больше всего интересует меня! Как бы ты оценила свое положение, если бы Жаку вздумалось приволокнуться за этой барышней?

— Такое ему и в голову прийти не может, он ее совсем не знает.

— Но предположим…

— Что он меня обманывает? Быть того не может! Это было бы ужасно! Ведь эта особа знатна и богата.

Эта партия не для Жака; и если бы он стал искать знакомства с нею, заставил бы ее себя полюбить, воспользовался бы ее присутствием у меня, чтобы скомпрометировать ее, меня ославили бы как сообщницу очень гнусной интриги или же как смешную и наивную дурочку. Разве не так, дядя?

— Душа моя! — ответил я, обнимая ее. — Никто и не обвиняет тебя в участии в какой-нибудь интриге, а если бы кому-нибудь пришло в голову распускать о тебе такую клевету, то ему пришлось бы иметь дело с твоим дядей и твоим братом.

— Но тетя! Она настроена против меня и, может быть, уже что-то обо мне прослышала?

— Ничего она о тебе не прослышала! Забудь, что она тебе сказала, она загладит свою нелепую выходку, потому что она в общем-то добрая и любит тебя.

— Нет, дядя, не любит! Я очень хорошо почувствовала это в последний раз, когда мы с нею виделись и когда она восстановила Анри против меня.

— А меня-то ты за кого считаешь? Я ведь тоже кое-что значу в своем доме и люблю тебя за четверых. Признайся только: ты все еще любишь Анри?

— Прежнего Анри — да; но я не знаю, каков он теперь, надо сперва хорошенько приглядеться к нему. У него изменилось и лицо, и разговоры, и манеры. Нужно время, чтобы снова сблизиться с ним, а сейчас я не могу ни принимать его у себя, ни бывать у вас…

— Хорошо, отложим на несколько недель твое близкое знакомство с ним, и ответь мне на последний вопрос. Тебе хорошо знакома особа, которую ты приютила у себя?

— Да, дядя.

— Ты любишь ее?

— Очень.

— И уважаешь?

— Уверена, что ее нельзя упрекнуть ни в чем серьезном.

— Она умна?

— Очень.

— Образованна?

— Как все воспитанницы монашек; но сейчас она много читает.

— Благоразумна?

— Гораздо благоразумнее той личности, которая сделала ее несчастной да и теперь преследует.

— Довольно! Пока я не хочу знать большего. Я не хочу видеться с ней, пока не буду иметь возможности сообщить ей что-нибудь важное.

— Ах, дядя! Понимаю! К вам обращались за советом, вам поручили…

— Да, со мной советовались, но я оставил за собой полную свободу действий. Ни за что на свете я не вмешался бы в дело, в котором могло бы быть предано гласности твое имя; но до огласки и суда не дойдет, будь спокойна, а если бы и дошло, то я отказался бы вести процесс против твоей приятельницы. Но поскольку вопрос стоит скорее о сделке, чем о тяжбе, я вправе подавать советы обеим сторонам. Скажи своей приятельнице, что она сделала большую глупость, убежав из монастыря чуть ли не накануне получения права выйти из него по собственной воле, и позволь заметить тебе, что ты, помогая ей, тоже совершила опрометчивый поступок, на который я не считал тебя способной.

— Нет, дядя, я просто допустила ошибку. Мари написала мне, что она уже совершеннолетняя, но что ей не предоставляют свободы и поэтому ей не остается ничего другого, как сбежать, и, кроме как ко мне, ей идти некуда. Что же мне оставалось делать? Ведь нельзя же было ей отказать? А приехав сюда, она призналась, что до совершеннолетия не хватает еще нескольких недель. Конечно, я поняла, что ее надо спрятать, и приняла всякие меры предосторожности. До сих пор мне удавалось все держать в тайне. Мари не выходит из сада и дома, а прислуга у меня верная и преданная.