— Они меня не видят! — горько жаловался Муха сердобольной Люсе.

— И ты их не видь! В упор! — сестричка указывала больному путь к спасению. Но он его не видел.

— Что я могу с собой поделать, если у меня глаза такие! — мучительное наслаждение всех гонимых художников.

Алевтина, отметив возвышенную душу неотесанного пограничника, задумалась:

«Может, поэты тем и отличаются от прочих, что видят невидимок вместо всякого говна?»

Однажды Муха издал вопль ликования. Произошло нечто, потрясшее бедного психа: невидимки заметили его!

На остальных обитателей Воробьевки событие не произвело ни малейшего впечатления: здесь и не такое видали!

Только первые фразы обалдевшего от счастья Мухи прозвучали вслух, впоследствии он стал общаться с невидимками беззвучно.

Каким образом? Об этом Муха не имел никакого понятия. Так же, впрочем, как и о прочих вполне изученных наукой физиологических процессах, например, дыхания или пищеварения.

Только материальное тело, большое и Неповоротливое, мешало лейтенанту Мухину полностью Погрузиться в невидимый посторонним, но необыкновенно притягательный мир. Став в нем своим, пограничник вник в непростые отношения между обитателями четвертого измерения.

— Почему же мы их не раздавим? — что‑нибудь вроде этой глупости сочувственно спрашивала иногда простодушная Люся.

— На солнечный зайчик можно наступить, но кто видел, чтоб он после этого корчился в муках, полураздавленный пятой человека?

Иных безумцев велеречивость Мухи забавляла, другим действовала на нервы.

— Невидимки занимаются сексом? — позевывая, допытывалась Люська на ночном дежурстве, объясняя свой интерес тем, что боится быть ими изнасилованной.

Вполне житейский вопрос шокировал пограничника чудовищной грубостью, как если бы кто‑нибудь спросил в театре, делала ли Джульетта Ромео минет.

— Не видел я у них телодвижений скотских! — с праведным гневом отвечал Муха. — Совокупленье душ приносит больше счастья, чем сплетенье потных тел!

— Разве совокупленье тел не помогает совокуплению душ? — интересовалась Ведьма.

— Совокупленье тел у человека заканчивается семяизвержением, а вовсе не соитием двух душ! — величественно громыхал Муха своим басом на все отделение. Пророк.

Алевтина была с этим не согласна, но спорить с безумцем не желала. Враг ее в реальном мире — Брокгауз — не упускал случая, чтоб ни съехидничать:

— Вместо коммунистического субботника на территории Воробьевки будет производиться сжигание ведьм. И изгнание дьявола из тех, кто замечен в связи с нечистой силой!

Алевтина радовалась, что, приняв облик Игрека, вмазала ядовитому старикану. Без всяких усилий она угадывала его неотвязную мысль: затеять с ведьмой совокупленье тел. Даже под угрозой последующего изгнания из него дьявола.

Об очередном душевном потрясении Мухи глюки узнали по его пронзительному крику.

— Помер кто из невидимок? — посочувствовала Люся.

Смятение в глазах пограничника говорило о том, что случилось кое‑что похуже.

— Ты их перестал видеть! — догадалась Люська. И погладила Муху по мохнатой руке. — Бедненький!

«Такой медведь, а трахается только с невидимками! Нонсенс!»

— Они остались! — промолвил наконец лейтенант. — И я остался. Но в мире кое‑что сломалось!

Это глюки и сами видели.

Сломалось что-то или построилось — большой вопрос. Без первого не бывает второго.

Пограничник, обретший склонность к философичности, сам познал эту нехитрую истину.

Слаженный мир, населенный милыми неосязаемыми существами, дрогнул и рассыпался.

Причина катастрофы, потрясшей параллельное мироздание, крылась в появлении санитара Колюни и несчастного самозванца сына Сатаны Мальчикова.

Муха вполне мог сделать вид, что не замечает их — во имя сохранения гармоничного мира невидимок. Но лейтенант не привык отводить глаза в сторону: ни на Государственной границе, ни на больничной койке.

«Колюня!» — окликнул он покойного санитара, не шевеля губами, внутренним голосом.

Тот вздрогнул и завертел головой, не находя того, кто его позвал. На Муху он, конечно, не подумал.

«Мальчик!» — снова подал Муха внутренний голос.

Повешенный Мальчиков вытаращился на пограничника.

«Муха, ты когда подох? — с живейшим любопытством Осведомился сын Сатаны. — Сразу после нас, что ли?»

«Я живой, — стыдливо признался пограничник. — А вы все мертвяки?»

«Кто его знает… — неопределенно заметил Колюня, — вроде призраков, что ли… Я в этом не особо понимаю»!

«Тени, бля! — добавил Мальчиков. — Не пойму только, ты-то как здесь очутился?»

Муха схитрил, лишь бы бывшим дружкам не было завидно, что он еще живой.

«Я одной ногой в могиле стою…»

Колюня и сын Сатаны удовлетворенно закивали.

«Ты знаешь чего… — мрачновато проговорил Колюня, — ты ногу эту лучше вытащи… которой в могиле Стоишь…»

«Разве у вас плохо?» — удивился Муха. Выглядели кореша лучше, чем при жизни.

«Хорошего мало, — закряхтел Колюня, — призраком на том свете въябывать!»

Таким образом, востроглазый пограничник углядел в Воробьевке царство теней. Впрочем, точно такое же царство располагалось в любом другом доме. Выяснилось, что души не на небо отправляются и не в преисподнюю, а пребывают там, где жили. О возможности перемены места жительства Муха выяснять не стал, хотя его очень заинтересовал мир, лишенный границ, а следовательно, пограничников и таможенников.

Интерес лейтенанта Мухина носил профессиональный характер, никуда эмигрировать после смерти он не собирался. Правда, и в Воробьевке не желал коротать свое бессмертие.

О быте призраков Муха получил самое общее представление. Плотские радости теням были чужды: ни секса, ни водки, ни жратвы. В общем, не фонтан. Не то, чтобы души усопших очень маялись на том — этом — свете, но и блаженства не испытывали — как показалась Мухе. Возможно, главная радость каждого состояла в том, что другому не лучше, чем ему. Тысячелетняя мечта человечества о всеобщем равенстве воплотилась в жизнь после смерти. Впрочем, скептик Муха подозревал, что кто‑нибудь и там устроился получше прочих.

Проникновение пограничника за грань жизни и смерти осталось тайной для глюков. В блаженном неведении длили они свои дни, служа по мере сил науке, верховным жрецом которой казался им доктор Ознобишин.

Желчный Брокгауз, избавившийся от своей мизантропии в Воробьевке, не освободился от совершенно необъяснимой веры в Игрека, в то, что в тщедушном дылде гибнет дар повелителя. Сам он обладал необычайным влиянием на Игрека, хотя тот в последние дни уже не походил на затюканного подростка.

— Прикажи Ознобишину, чтоб он почесал затылок!

В этом распоряжении Брокгауза таилось лукавство. Иннокентий Иванович сидел в ординаторской, склонившись над своими записями. Больным в коридоре он был виден со спины. Время от времени доктор почесывал затылок. Дурная привычка, отчего-то распространенная на Руси.

Иоанн Васильевич хотел, чтоб Игрек поверил в свои силы, ради этого даже слегка смухлевав.

Именно когда Долговязый сосредоточенно твердил, как заклинание: «Почеши лысину! Почеши лысину!». Ознобишин делать этого не желал. Как только раздосадованные неудачей Игрек с Брокгаузом двинулись дальше по коридору, доктор поскреб затылок пятерней.

С некоторых пор беспутная Люся стала изводить Игрека любовными намеками, давая понять, что они уже были близки. Долговязый не поддавался на провокацию, отрицая свое участие в любовном пиршестве.

Внуши Люське, чтоб она подошла к тебе, вильнула жопой и спросила: «Женилка еще не выросла?» — сакраментальная фраза, которой сестричка каждый божий день изводила Игрека.

Люся поймала заинтересованный взгляд своего фаворита. Расплылась в ухмылке до ушей. Вильнула аппетитной попой.