— Вечная дилемма: дух и плоть. Так и быть, отведу вас в ресторан, а потом…

— Мы и сами прекрасно найдем дорогу, — холодно заверил Кевин.

Его отец опять сник:

— Ну конечно. Я ведь недавно обедал.

— Ты обедаешь каждый день, верно?

Теперь пришел черед Роберта побагроветь:

— Ты намекаешь, что вы с сестрами голодаете?

— Нет, не голодаем! — язвительно отозвался Кевин. — Потому что мама не дает нам голодать. И я тоже теперь подрабатываю.

Это было открытием для меня. Как же я до сих пор не разнюхала, где можно найти его вечером?

— Но мы уже обсудили это. — Кевин явно не хотел продолжать этот разговор при мне. — Не стоит начинать все с начала. Все равно кончится тем же. Пойдем, Алисия.

— Что за чудное имя — Алисия! — крикнул мистер Райт нам вслед.

Я не оглянулась.

— Я должна была отказаться? — спросила я, когда мы вышли на воздух. — Тебе неприятно, что он будет меня рисовать?

Кевин помолчал:

— Мы с ним не враги, если ты это имеешь в виду. Все-таки он — мой отец.

Вообще-то я имела в виду совсем другое, но допытываться не стала.

— Понимаешь, Кевин, у меня еще никогда не было настоящего портрета…

Его лицо приняло неприятное выражение:

— Не надо оправдываться! Это твое дело, чем ты собираешься здесь заниматься. А я, в общем-то, сделал все, что собирался.

— Что именно? — встревожилась я.

— Познакомил вас. Он поможет тебе, не сомневайся. А я могу вернуться домой.

У меня вырвалось:

— О нет!

Кевин рассмеялся:

— Ты его боишься? Да ну, брось! Он, конечно, сволочь, но он не обидит тебя, это уж точно. Клянусь, Алисия, ты смело можешь остаться с ним наедине, жить в его домике сколько угодно, он тебя и пальцем не тронет. Если ты, конечно, не захочешь этого…

— Кевин! — возмутилась я.

— А что? Вы же взрослые люди.

Он произнес это таким неприятным тоном, словно быть взрослым человеком уже само по себе было непростительным грехом.

— Ты говоришь глупости!

Я действительно здорово разозлилась на него. И если б надо мной не висело дамокловым мечом его желание немедленно уехать отсюда, я наверняка высказалась покрепче. Но оттолкнуть Кевина сейчас, значило потерять его навсегда. И все же, он должен был понять, что несет полную чушь!

— Да ладно тебе, — заметил он уже более миролюбиво.

Наверное, поверил, что я не собираюсь вешаться на шею его отцу в благодарность за то, что тот хочет нарисовать меня.

Теперь можно было прикинуться обиженной и гордо отвернуться, что я и сделала. Быстро встав передо мной, Кевин виновато улыбнулся:

— Ну, не злись. Я ведь почти не знаю тебя, согласись. Может, ты любишь мужчин… постарше.

— Я просто хотела подольше побыть возле моря, — заметила я оскорбленным тоном.

— Оно в двух шагах. Ты можешь подойти к нему хоть сейчас…

— И ты тоже, — немедленно вставила я.

— И я.

— От твоего отца тоже никуда не деться…

— Набирается приличная компания!

— Это ужасно! Но никто другой ведь не нарисует меня, — протянула я жалобно, и Кевин расхохотался.

Я поймала его смех и вдохнула его: как хорошо он звучит! Смейся, мой любимый… Пусть ты смеешься надо мной, это ничуть не обижает меня. Пока в моей жизни звучит твой смех, она не кажется такой унылой и скучной, как обычно…

— Представляешь, до середины двадцатого века тайская кухня вообще не была известна за пределами Таиланда, — сообщил Кевин, когда мы уселись за столиком ресторана, слишком большого для нас двоих.

Нет, в нем, конечно, были и другие посетители, но мне хотелось почувствовать, что нас с Кевином только двое. Все-таки был рождественский вечер… Жизнерадостные тайцы отмечали его еще веселее, чем было принято у нас. По крайней мере, в нашей семье: традиционный ужин, чинная раздача подарков… Никаких сюрпризов, никакого волшебства. Почему-то я ждала его от этого вечера.

За окнами феерическими дождями рассыпались фейерверки, захлебывалась музыка, из-за которой совсем не было слышно дыхания моря. А мне хотелось слышать его постоянно. Оно напоминало мне мое собственное, такое же взволнованное и прерывистое. Конечно, когда радом был Кевин. А сейчас он сидел рядом, и это было лучшим из всего, что я могла пожелать себе на Рождество.

Внутри ресторана было немногим тише… На каждом столике, и на нашем в том числе, горели свечи, а в зале периодически появлялся пузатый, жизнерадостный Санта-Клаус, чтобы увести в игровую комнату скучающих за столиками ребятишек. Их развеселившиеся родители встречали его не менее радостно, чем дети. Предложи им Санта покувыркаться на желто-красной резиновой горке, пожалуй, не многие отказались бы.

В другое время и в иной компании, может, я тоже с радостью окунулась бы в эту веселую рождественскую кутерьму. Но сейчас, рядом с Кевином, мне только мешали все эти шумные туристы. Я не считала себя одной из них. Мне хотелось стать единственной.

Кевин уже воспрянул духом и увлекся собственным рассказом о тайской кухне, которая интересовала меня куда меньше, чем его голос и движения губ. В мыслях у меня мелькнуло, что это и называется: смотреть в рот. Но я не стеснялась этого.

Мне так нравилось смотреть на его загорелое лицо, которое было совсем другим, почти незнакомым, и вместе с тем прежним. Нравилось слушать его голос, который звучал взахлеб, когда Кевин увлекался чем-нибудь. Так хорошо было просто сидеть с ним за столом, смотреть и слушать… Чуть ли не так же хорошо, как поедать сладкие бананы, касаясь его теплого плеча.

Пока он рассказывал мне о кокосовом молоке и соевых бобах, я представляла, что мы женаты, и сидим за столом не в таиландском ресторане, а у себя дома, в Монтане (город я пока не определила, ведь мы были родом из разных). Меня так и подмывало сказать ему: «Дорогой…» Ну, например: «Дорогой, передай, пожалуйста, соль!» Что в этом особенного? Сказать так и посмотреть, как отреагирует Кевин. Услышит ли он?

И когда официант заставил наш столик тарелками с салатами и рисом, я, как бы между прочим, произнесла то, что собиралась:

— Дорогой, передай мне соль.

Не скажу, что это далось мне с легкостью. Внутри у меня все закрутилось острой спиралью и стало невозможно дышать. Но голос мой — просто поразительно! — прозвучал до того спокойно, будто я произносила эту фразу десятки раз. И всегда обращала ее к Кевину.

Машинально передав мне солонку, Кевин вдруг поперхнулся и замолчал, хотя до этого говорил и ел одновременно.

— Как ты сказала?

Он смотрел на меня глазами ребенка, который внезапно понял, что взрослый смеется над ним.

— Это слишком, да? — выпалила я. — Извини, Кевин. Правда, извини. Мне вдруг показалось, что мы с тобой, как… Как родные.

— Вот как, — медленно произнес он.

Теперь пришел мой черед захлебываться словами, которые могли удержать его:

— Совсем одни в этой чужой стране. Разве мы не должны держаться друг друга? А что, если с одним из нас что-нибудь случиться? Как с моей сестрой…

Было противно вновь и вновь повторять эту ложь, но что было делать?

Кевин попытался что-то сказать:

— Алисия…

Но я перебила его:

— Я уже извинилась, Кевин. И сегодня к тому же Рождество… Пожалуйста, не надо говорить мне, что я вела себя слишком дерзко.

У него вырвался смешок:

— Да брось ты! Я вовсе не считаю это дерзостью. Это было… чертовски приятно! На секунду мне даже показалось, что я дома.

Это было то самое, что я только что представляла. Я даже рот открыла от изумления: моя фантазия втянула его в свое поле! Жаль, что не удержала.

Отчего-то он вдруг смутился, покраснел и пробормотал:

— Надо было заранее узнать у официанта, много ли в этом кальмаре «чили»… Очень остро.

— Кевин, — позвала я. — Это все Рождество. Санта-Клаус бродит совсем рядом…

Он покосился на мелькающую между столиками приземистую фигуру в красном полушубке: