— Самые первые хроники гласят: если Таинство выйдет за пределы Цитадели, то и всю Церковь ожидает погибель. — Он повернулся лицом к братьям, и все увидели глубокую озабоченность, сквозившую в его глазах за стеклами очков. — Боюсь, что наше открытие не предвещает ничего, кроме больших бедствий.

— Необязательно, — покачав головой, произнес отец Томас. — Наши прежние представления о Цитадели, возможно, и погибли — в метафорическом смысле. Но из этого отнюдь не следует, что и все остальное должно погибнуть в смысле буквальном.

— Совершенно верно, — подхватил Афанасиус. — Первоначально Цитадель создавалась, чтобы защитить и сохранить Священную Тайну, но ведь с тех пор она стала очень важна и во многих других отношениях. И даже если Священной Тайны здесь больше нет, это не значит, что Цитадель заглохнет или утратит свое предназначение. Можно убрать желудь из-под корней могучего дуба, а дерево все же будет расти и зеленеть. Не забывайте: прежде всего мы служим Господу Богу, а не этой горе.

Аксель отступил на шаг назад и ткнул пальцем сначала в отца Томаса, потом в Афанасиуса.

— То, что вы говорите, ересь!

— Уже сам наш приход сюда есть ересь. — Афанасиус взмахнул рукой, указывая на опустевший Т-образный крест. — Тем не менее Таинства здесь больше нет, как нет и Посвященных. Старые традиции отныне не связывают нам рук. Зато у нас есть возможность выработать новые правила и жить в согласии с ними.

— Сначала нужно избрать нового руководителя.

— Что ж, хоть в этом мы согласны, — кивнул Афанасиус.

В эту самую минуту в недрах горы возникли звуки, которые постепенно нарастали, отдаваясь в часовне громким эхом. Начиналась заупокойная месса.

— Нужно присоединиться к братьям, — сказал отец Томас. — И пока не будет избрано новое руководство, я считаю, что нам не следует говорить о том, что мы здесь видели. Иначе мы посеем панику. — Он повернулся к Малахии: — Не ты один читал старые хроники.

Малахия кивнул в знак согласия, но глаза его все еще были расширены от страха. Уходя, он повернулся и в последний раз окинул долгим взглядом пустой крест «тау». Остальные выстроились в цепочку, собираясь снова вступить в туннель.

— Если Таинство покинет стены Цитадели, то погибнет не гора, а наша Церковь, — пробормотал он так тихо, что никто его не расслышал.

После этого он быстрым шагом покинул часовню, боясь остаться в ней в одиночестве.

Палата 406 в больнице Давлата Хастенеси

Лив Адамсен проснулась мгновенно, задыхаясь, как пловец, вынырнувший из глубины. Она жадно хватала ртом воздух, светлые волосы липли к мокрой от пота бледной коже, а широко распахнутые зеленые глаза шарили по комнате, стараясь зацепиться за что-нибудь совершенно реальное, за что-то такое, что поможет ей вырваться из только что увиденного кошмарного сна. Ей послышался шепот, как будто рядом кто-то был, и она повернула голову на звук.

Никого.

Палата была небольшая. Напротив массивной двери стояла ее койка, в углу, на прикрепленной к потолку стальной раме, висел старенький телевизор; стены комнаты некогда были белыми, но уже успели пожелтеть, а кое-где и облупиться. Единственное окно закрыто жалюзи, но за окном ярко сияло солнце, и полоски жалюзи четко выделялись на старой штукатурке. Лив попыталась успокоиться, сделала глубокий вдох и ощутила характерные больничные запахи.

Тогда она вспомнила.

Она действительно в больнице — хотя как и почему сюда попала, Лив не могла сказать.

Она сделала еще несколько глубоких вдохов, слегка задерживая дыхание и понемногу успокаиваясь. Сердце все еще стучало молотом в груди, а в ушах не смолкал грубоватый шепоток, казавшийся таким реальным и близким, что ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы снова не осматриваться по сторонам в поисках говорящего.

«Не паникуй, — велела она себе. — Это просто кровь шумит в ушах. Никого больше здесь нет».

Всякий раз, стоило девушке уснуть, ее, казалось, поджидал один и тот же кошмарный сон: наполненная шепотом непроглядная тьма, в которой алыми цветами распускались вспышки боли и неясной зловещей тенью маячил крест в форме буквы «Т». В этой тьме Лив была не одна — там было еще нечто, огромное и пугающее. Она слышала, как оно приближается, как дрожит под его шагами земля, — но всякий раз, едва оно готовилось вынырнуть из тьмы и показаться ей, Лив просыпалась, содрогаясь от ужаса.

Она расслабилась, стараясь дышать ровно и унять свои страхи, а в мыслях стала перебирать те сведения, которые была в силах вспомнить.

«Меня зовут Лив Адамсен».

«Я работаю в газете „Нью-Джерси инкуайрер“».

«Я пыталась выяснить, что произошло с Сэмюелем».

В мозгу вспыхнул образ монаха, стоящего на вершине темной горы. Он раскинул руки крестом, качнулся вперед и упал с горы.

«Я приехала сюда выяснить, почему погиб мой брат».

От шока, который она испытала при этом воспоминании, Лив сумела вспомнить и то, где она находится. Она в Турции, почти на самом краю Европы, в древнем городе Рун. А знак, который изобразил Сэмюель, — это буква «тау», символ Священного Таинства, преследовавший ее в кошмарных снах. Но символ не приснился ей, он существовал на самом деле. Память постепенно возвращалась, и Лив уже твердо знала, что этот символ она видела наяву — где-то в темных глубинах Цитадели. Своими глазами узрела Священное Таинство. Она напряглась, пытаясь вспомнить все в деталях, однако они ускользали, как слово, которое вертится на языке, или фигура, которую видишь только краешком глаза. Все, что ей удалось припомнить, — это ощущение невыносимой боли и… то, что она где-то заперта.

Она посмотрела на тяжелую дверь, заметила в ней замочную скважину и стала вспоминать, что находится в коридоре за дверью. Ей мельком удавалось видеть его, когда врачи и сестры входили к ней все эти дни.

«А сколько этих дней? Должно быть, пять».

Она смогла разглядеть два стула, придвинутых к стене, и сидевших на этих стульях мужчин. Один был полицейским — в синем мундире с незнакомыми эмблемами. Второй тоже носил нечто вроде формы: черные туфли, черный костюм, черная рубашка, тонкая белая полоска воротника. При мысли, что этот человек сидит всего в нескольких шагах от нее, на Лив снова накатила волна страха. Она уже достаточно знала кровавую историю Руна, чтобы не понимать, в какой опасности находится. Если она стала очевидицей Священного Таинства и они об этом догадываются, то обязательно попытаются заткнуть ей рот — как поступили с ее братом. Вот почему им удается хранить свой секрет такое долгое время. Избитая фраза, однако абсолютно верная: мертвый ничего не разболтает.

И тот священник, что бдит сейчас у двери палаты, пришел сюда не для того, чтобы успокоить ее мятущуюся душу или помолиться о ее скорейшем выздоровлении.

Он сидит здесь, чтобы не выпустить ее.

Чтобы она никогда не смогла заговорить.

Палата 410

В четвертой палате дальше по коридору лежала в накрахмаленных оковах персональной койки Катрина Манн; локоны ее густых черных волос разметались по всей подушке, напоминая грозовую тучу. Несмотря на то что в больничной палате было жарко, ее начала бить дрожь. Врачи говорили, что она все еще в шоке, что это запоздалая и длительная реакция на мощный взрыв, который ей довелось пережить в глубине туннеля под Цитаделью. Она оглохла на правое ухо, а левое было сильно повреждено. Врачи уверяли, что со временем все может восстановиться, но упорно уклонялись от ответа, когда она спрашивала: в какой степени?

Катрина не припоминала, чтобы когда-нибудь раньше чувствовала себя такой несчастной и беспомощной. Увидев появившегося на верхушке Цитадели монаха, который изобразил собой символ «тау», она поверила, что сбывается древнее пророчество: