– Мой дорогой Патрик… он столько перенёс за эти дни.

– Несомненно. Я полагаю, он будет достойным наследником своего прекрасного отца, – тихо сказала Ива и вновь посмотрела на юношу. Он ответил ей затравленным взглядом и слегка смутился.

Баронесса говорила очень медленно и неуверенно. По всему было видно, что она принимала какие-то сильнодействующие средства, которые притупляли её восприимчивость и смягчали боль утраты. Однако Иве подумалось, что было бы лучше уже прекратить это милосердное лечение: баронессе надо было пережить своё горе, встретиться с ним лицом к лицу… если только кому-то из домашних не было выгодно её постоянное сомнамбулическое состояние. Воля баронессы была совершенно подавлена. Впрочем, сейчас Иве это было даже на руку.

– Простите, джентльмены, вы не могли бы оставить нас с баронессой наедине? Знаете ли, есть такие вещи… Словом… – Ива посмотрела на брата покойного так многозначительно, что невозмутимая маска на его лице дрогнула.

– Клара, дорогая, если ты уверена… – осторожно начал он.

– Да, мне будет приятно немного поговорить с мисс Ивой. Я позову вас, если потребуется. Патрик, мой мальчик, ступай.

Баронесса проводила взглядом удаляющихся мужчин и тихо пожаловалась:

– Боюсь, что он ещё не готов к той ответственности, которая легла на его плечи. Но, слава богу, Руперт, брат моего мужа, он всё время здесь. Я ему очень признательна. Он очень много делает для нас в эти дни. Он огородил меня от всех формальностей, от всех забот… Его опёка иногда чрезмерна, но он так старается облегчить моё состояние…

– Что вы принимаете, мадам? Капли? Пилюли? – тихо, но настойчиво спросила Ива.

– Доктор Милтон делает мне какие-то вспрыскивания. Не знаю. Я, право, сейчас не обратила на это внимания. Они помогают мне. А вы хорошо знали моего покойного мужа?

– Не очень коротко, – ответила Ива, – но я слышала столько прекрасных слов о нём. Меня особенно трогали отзывы о бароне, как о заботливом муже и любящем отце. Верно, он был прекрасным семьянином? Это теперь большая редкость!

– Да, он был прекрасным человеком, – несколько заученно ответила вдова.

– Не сомневаюсь. Наверняка, в такой семье, как ваша, не могло быть никаких разногласий. И никаких секретов.

– Мы очень любили друг друга. Он был чудным человеком. У него не было врагов, – вновь неестественно, автоматически произнесла баронесса, не глядя на Иву.

– Несомненно. Скажите мне, мадам, – Ива чуть подалась вперёд, пытаясь нащупать брешь в наркотическом спокойствии и отчуждении собеседницы, – даже если бы у вашего мужа были какие-нибудь секреты, вы ведь никогда бы не раскрыли их, даже теперь, после его кончины, не правда ли?

Неподатливая пелена дурмана чуть дрогнула, но сознание баронессы вытолкнуло на поверхность лишь очередную защитную формулу:

– О, мисс Ива, мой муж занимал такой ответственный пост, что он вынужден был хранить секреты государственной важности. Он никогда не говорил о своей службе. Я никогда не спрашивала его, – она задумалась, смутная боль промелькнула в её зрачках, она посмотрела куда-то мимо Ивы. – Только… только…

– Вас что-то смутило?

– Не знаю. После покушения на него, тогда, весной… мне показалось… он стал таким нервным. Конечно, он был напуган… Я тоже. Ко мне приходила жена того человека, механика. Она всё время просила меня, чтобы полиция во всём хорошенько разобралась, и всё повторяла: «Том – не вор, Том – не вор». Я подумала тогда – причём здесь это, ведь его обвиняли не в воровстве? Ничего не понимаю. Но я сказала Эдварду: «Том – не вор». Не знаю, почему я это сделала, я никогда не вмешиваюсь в дела мужа, но мне было так жалко эту женщину. У неё ведь тоже дети. Наши дети остались сиротами…

Баронесса явно плыла по извилистым лабиринтам своей памяти, и эти лабиринты лишь узкими каналами смыкались с печальным настоящим. В её броне обозначилась брешь, вернее – тонкое место, единственное, что удерживало в ней почти незаметное тление жизни – это были дети.

– Да, вы должны были сделать это ради детей. Барон, наверняка, был тронут вашим добросердечием?

– Нет, – с печальным удивлением откликнулась баронесса, – он почему-то очень обеспокоился… всё расспрашивал – что мне сказала эта Биссет… А потом очень сдержанно попросил меня не вмешиваться в те вопросы, в которых я не разбираюсь. Но он обещал принять участие в судьбе миссис Биссет и её детей.

– О, это так великодушно, – со всей искренностью согласилась Ива. – Но после этого в бароне случилась какая-то перемена? – Ива пробивалась сквозь бесчувствие вдовы, разгоняя мрак в её сознании, дотрагиваясь до самого дна её бедной души.

– Да, он изменился. Он стал таким подозрительным, нервным. Нет, конечно, он держал себя как обычно, но я-то видела… я очень много видела, мисс Ива, я не слепа… а ещё эта новая ответственность… он был озабочен… и мне было беспокойно. У меня появились подозрения, мисс Ива, и это всё касалось его службы… Такой ответственный пост, столько забот…

– Но вы ни с кем не поделились своими подозрениями, не так ли?

– Нет! – с неожиданной страстностью ответила вдова. – Нет, как я могла!

– «Сокрою все твои секреты, Все твои тайны сохраню…» – задумчиво процитировала Ива.

– Да, да, именно. Как это прекрасно сказано! Я совершенно не могла… он был таким ответственным, порядочным человеком. Он был прекрасный человек. У него не было врагов, – кажется, баронесса вновь погружалась в беспамятство, туман вновь сгущался в её мыслях, она стала беспомощно оглядываться.

– Как вы скрашиваете свою печаль, дорогая? Вы перечитываете его письма, разбираете его бумаги? – спросила Ива, всё ещё держась за тонкую ниточку её слов.

– Ах, бумаги… Ведь всё пропало… Куда-то подевался секретарь. Бумаги в камине. Как неловко, пришли джентльмены из Адмиралтейства, а бумаг нет. Они были очень недовольны, – речь баронессы сделалась отрывистой, в ней появились неожиданные истерические нотки. – Надо позвать Руперта. Мне не по себе.

– Разумеется, я тотчас позову вашего деверя, – Ива поднялась, быстро подошла к баронессе и вдруг порывисто обняла её и зашептала почти ей на ухо:

– Всё будет хорошо. Ваш муж был прекрасным человеком. Он никогда не обманывал вас. Вам станет легче. Не надо больше вспрыскиваний. Они вас погубят. Патрик не справится без вас, дорогая. И девочки. Им нужна мать. Вы – прекрасная мать, Клара. И были прекрасной женой. Прощайте.

Она выпрямилась, на губах баронессы осталась робкая, благодарная улыбка, и, увидев её, Ива улыбнулась в ответ и быстро вышла из гостиной.

Проходя по холлу, она заметила, что под лилиями больше нет карточек – видимо, кто-то из Фицгилбертов, скорее всего – Руперт, взявший на себя роль старшего в семье, забрал их для сортировки и отправления благодарственных ответов.

Ива вышла из дома, огляделась, посмотрела на живые изгороди, пересекавшие садик перед домом, на небольшой розарий, прилепившийся к готической угловой башне. Всё было исполнено такой тихой печали и осторожной, не выставляемой напоказ, скорби, словно и дом, и сад горевали вместе со своими обитателями. Тишина неожиданно была нарушена звуком мотора, ворота парка открылись, и по дорожке, шурша мелким гравием, прокатил роскошный авто. Вид его нарушал всю прелесть картины, в нём было что-то неприятное, тревожное, и Ива помедлила на крыльце, чтобы посмотреть – кто прибыл к дому с таким шумом. Мотор остановился почти у самого крыльца, открылась чёрная дверца, появился лакированный чёрный ботинок, затем – зонт, котелок: из салона чинно, неспешно появился барон фон Мюкк.

Он поправил костюм, затем поднял глаза и увидел Иву, всё ещё стоявшую на крыльце. Фон Мюкк поклонился, неспешно поднялся на несколько ступеней портала и остановился поприветствовать её.

– Добрый день, мисс Ива. Вы наносили визит баронессе Фицгилберт? Вероятно, бедняжка нуждается в поддержке, – фон Мюкк говорил отрывисто, без особой любезности, но с безукоризненной манерой.

– Увы, барон. Мадам Фицгилберт не принимает. Очень слаба. Я оставила карточку, – равнодушно солгала Ива, подавая барону руку.