Савл — романтик. Его статьи в защиту правого курса, бесспорно хорошо написанные, агрессивны, полны нетерпимости к голубым и абсолютно лишены сочувствия к бедным, но забавляют меня безмерно, потому что в восьмидесятом году, когда ему было семнадцать, Савл был радикальным марксистом. Страстный приверженец независимости Квебека, он считал ее лишь ступенью, краткой стадией перехода к первому в Северной Америке государству рабочих и крестьян, которое такие, как он, провозгласят, едва только возьмут штурмом Зимний дворец в Квебек-сити. Если, конечно, для этого не понадобится встать раньше десяти утра. На митингах, собиравших жалкую кучку зевак, он произносил речи, в которых клеймил Израиль как расистское государство и требовал справедливости для палестинцев. «Если Ханаан это земля, обетованная Богом потомкам Авраамовым, то в их число как-никак входит и Измаилово семя!»

В те дни Савл жил уже не дома, то есть не в том доме, который я приобрел в Вестмаунте после рождения Майкла, а в коммуне, главным образом состоявшей из молодых отпрысков еврейского среднего класса и угнездившейся в доме без горячей воды на улице Сен-Урбэн, в том самом квартале, где вырос я сам. Время от времени я в те места и сейчас наведываюсь — в тщетных поисках знакомых лиц и старинных городских пейзажей. Но мальчишки, с которыми я рос, тоже давно переехали: кто более-менее преуспел — в Вестмаунт или Хэмпстед, а кто так и продолжает барахтаться — в неописуемые пригороды Кот Сен-Люк, Сноудон или Виль Сен-Лоран. А здешние улицы теперь кишат итальянскими, греческими и португальскими ребятишками, теперь их родители так же трудятся не покладая рук, как когда-то наши, и так и сяк перекручиваются с непомерными счетами за жилье. Время идет. Мастерскую, куда я отдавал отцовские шляпы в растяжку, сменил салон парикмахера, или, как теперь говорят, «стилиста». Кинотеатр «Регент», где я однажды за тридцать пять центов два сеанса подряд — целых три часа! — без помех обжимался с известной на всю округу Голди Хиршорн, заколочен досками. Библиотеки, где я брал книжки за три цента в день («Навеки в янтаре» Кетлин Винзор, «Прощай, красотка» Реймонда Чандлера, «Выход в дамки» Генри Белламана, «Лезвие бритвы» Сомерсета Моэма), тоже больше не существует. «Мясной торжок высочайшей кошерности мистера Каца» уступил место пункту видеопроката: ФИЛЬМЫ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ — НАША СПЕЦИАЛЬНОСТЬ. Квартал моего детства обогатился также книжным магазином «Нью эйдж», вегетарианским рестораном, аптекой нетрадиционной медицины и чем-то вроде буддистского храма. Все это, видимо, ради Савла, его единомышленников и им подобных.

Компашка у Савла была, конечно, еще та. На стенах плакаты с физиономиями примелькавшихся уголовников: Ленин. Фидель. Че. Роза Люксембург. Луис Риэль. Доктор Норман Бетьюн[98]. На одной стене из баллончика с краской напшикано: ПЬЕРА ТРЮДО[99] — НА ХЕР! На другой: VIVE LE QUÉBEC LIBRE![100] В квартире воняло — грязными носками, застоявшимся пердежом и анашой. Повсюду валялись объедки пиццы. Я заходил иногда. Однажды Савл нехотя вылез ко мне из спальни: длинные каштановые волосы по плечам, индейская повязка на голове как съехавший нимб, в руке книга про китайскую революцию. С места в карьер начал меня просвещать (а как же: покрасоваться-то надо перед товарищами), живописуя трудности «Долгого марша»[101].

— Тот «Долгий марш», глупышка, — сказал я, закуривая «монтекристо», — ерунда, прогулка. Воскресный пикник. Я расскажу тебе про долгий марш. Сорок лет по пустыне, без блинчиков во фритюре, без уток по-пекински плелись и плелись наши предки — твои и мои…

— Тебе все шуточки. А эти козлы каждый наш митинг на пленку снимают!

— Савл, мальчик мой, аби гезунт[102].

Долговязая чернокожая девица в бюстгальтере и трусах, свернувшаяся на брошенном посреди пола матрасике, вдруг завозилась.

— Что это значит? — спросила она.

— Это присловье наших предков. Тех самых — владельцев трущоб Ханаанских. Значит: «ну, коли это тебе в кайф»…

— Ах, да пошел бы ты! — вдруг озлилась она, встала и пошкандыбала из комнаты вон.

— Какая очаровательная юная леди. Почему бы тебе не пригласить ее как-нибудь домой на ужин?

Еще одна девица — коренастая, заспанная и совершенно голая — вывалилась из соседней комнаты и потащилась на кухню, специально для меня вильнув пару раз задом.

— А могу я спросить: которое из этих сладчайших созданий является твоей девушкой?

— Собственность у нас здесь не в ходу.

Еще один юный революционер с сальными волосами, собранными в хвостик, выплыл из кухни, прихлебывая кофе, налитый в банку из-под варенья.

— Это еще что за старый хрен? — спросил он.

— Не говори так с моим отцом, — слегка напрягся Савл. Потом отвел меня в сторону и на ухо шепчет: — Я не хочу, чтобы вы с мамой волновались, но за мной могут прийти.

— Из санинспекции?

— Из федеральной полиции Канады. Им моя деятельность небезызвестна.

Кое-какой резон в этом был. Годом раньше Савл, подав документы в Веллингтоновский колледж, чтобы наверстать там пропущенный семестр, обнаружил, что сей учебный центр имеет финансовые вложения в канадских филиалах американских заводов, один из которых выпускает свечи зажигания, применяющиеся в израильских танках. Оскорбленные таким надругательством, Савловы приятели все как один восстали и забаррикадировались в профессорско-преподавательском буфете. Нескольких преподов сразу оттуда выгнали — обремизили, что называется: те-то считали себя активистами движения «Новых левых», а тут еще более новые левые вдруг взяли да и отрезали их от выпивки в кредит. Выброшенный в буфетное окно «Манифест Пятнадцати от 18 ноября» зачитал по ТВ в своем утреннем ток-шоу Пеппер Логан, сделав это в перерыве между сводкой погоды и репортажем с вертолета о транспортных заторах. В манифесте выдвигались следующие требования:

Вокруг здания колледжа выросли полицейские заграждения; впрочем, осадных орудий все же не подвезли. Обороняющиеся вывесили из окон простыни с намалеванными на них лозунгами: СМЕРТЬ КОЗЛАМ. VIVE LE QUEBEC LIBRE. СВОБОДУ БОРЦАМ ЗА НЕЗАВИСИМОСТЬ ИЗ ФОК[103]. На третий день осажденным вырубили электричество, в результате чего Пятнадцать Манифестантов лишились возможности смотреть самих себя по телевизору. Что ж, стали ломать мебель и жечь в разных местах костры, но от дыма у Джуди Фришман разыгралась астма. Потом, когда дрова подошли к концу, Марти Хольцман простудился. Он заметил, что с другой стороны заграждений стоит его мать, держит в руках кашемировый свитер и пальто с подстежкой из овчины, но на таком расстоянии эти теплые вещи лишь дразнили, усиливая чихательные позывы. Шоколадная диета кое-кому даже нравилась, но у Марты Риан из-за нее кожа покрылась сыпью, и она ни за что не желала больше работать на камеры, позируя у окна с голой грудью, — бабскую суетность она поставила выше общего дела. Неудивительно, что вечером на собрании партячейки постановили считать ее буржуазной пиздюлиной.