Ий-есть! — мысленно произнес я, разрешил себе за такую победу еще стаканчик и даже шаркнул тапками пару шагов по ковру как бы в танце. И тут же сел за стол делать наброски к следующему письму.

В моем преклонном возрасте я продолжаю торчать в Монреале и хожу зимой по обледенелым улицам, каждый раз рискуя лечь своими все более хрупкими костьми. Мне нравится ощущать подспудную связь с этим городом, который, подобно мне, день ото дня убывает. Кажется, будто только вчера сепаратисты официально развернули кампанию за референдум, отметив исторический момент в Квебек-сити концертом в «Гранд-театре» перед тысячей истинно верующих. Стиль их пространной и, похоже, намеренно легковесной Декларации независимости, которую в луче прожектора читали дуэтом, наводит на мысль скорее о поздравительной открытке, чем о Томасе Джефферсоне.

Мы, квебекцы, провозглашаем себя свободными в выборе собственного будущего.

Мы знаем, что такое духовная зима. Знаем ее буйство и одиночество, ее кажущуюся нескончаемость и мнимую убийственность. Мы знаем, что такое пострадать от зимних холодов.

У нас завелась двуглавая гидра: премьер-министр провинции — уже упоминавшийся бывший Проныра, засевший в Квебек-сити со своими приспешниками, и Доляр наших дней, громогласный лидер «Bloc Quebecois»[110] в Оттаве. Доляр наших дней вызвал у нас настоящий исход. Скоро из англоязычных жителей в Монреале останутся только старые, нищие и убогие. Чем теперь разукрашены наши улицы, так это вывесками о продаже недвижимости — FOR SALE / В VENDRE, — распускающимися на лужайках перед домами как опоздавшие к сезону нарциссы, и объявлениями о сдаче торговых площадей внаем — ТО LET / A LOUER, — повсюду бьющими в глаза на фешенебельных в прошлом проспектах. На Кресент-стрит есть одна забегаловка, куда я хожу как слон на водопой, так там по меньшей мере раз в месяц поминки по очередному завсегдатаю, которому надоели все эти воинственные пляски, и он решил уехать в Торонто или Ванкувер. А то еще, не дай бог, в Саскатун, который «тоже ведь хорошее место для воспитания детей».

Бар, куда я чуть не каждый день хожу на ланч, а потом, часов в пять, заваливаюсь еще раз, называется «Динкс», и в этот предвечерний час он полон хмурых старперов. Очаровательная девчушка, которую «Артель напрасный труд» держит в качестве моей персональной помощницы, незаменимая Шанталь Рено, всегда знает, где меня найти. На мужчин, которые в ее присутствии сразу делают стойку, ноль внимания — быстренько забежит, я подпишу чек или решу какую-нибудь еще менее приятную проблему, и нет ее. Хорошо хоть Арни Розенбаум больше у нас не работает. С Арни мы учились в одном классе, но когда я сдуру взял его управляющим монреальского представительства моей сыроторговой фирмы, он проявил себя жутким обормотом. В 1959 году я очертя голову ринулся в телепродюсеры, но избавиться от него постеснялся, нашел и ему местечко в бухгалтерии. Ну и времечко было! Господь всемогущий! По пятам преследуемый кредиторами, я откладывал платежи за пленку, проявку и прокат камер на самый последний момент. Да тут еще Арни с его закидонами. Вечно скрипит зубами — то у него язва, то астма, то запах изо рта, то газы в кишечнике, и все эти недуги обострялись из-за мучений, которым подвергал его злобный босс — Тед Райан, наш постоянный аудитор. Однажды Арни из какого-то гроссбуха выудил данные, которые его не касались, и много часов потратил на бесплодные вычисления. В другой раз хватанул с утра какую-то таблетку — принял за свое лекарство, — и кончено дело: на весь день разразился поносом. А как-то вечером, сижу это я в баре, и вдруг вбегает Арни, швыряет на стойку плащ.

— Я, — говорит, — прямо из химчистки. Смотри, что мне напихали в карманы. — Вибратор. Презервативы. Рваные черные трусы. — Представляешь, если бы все это выгребла Абигейл?

Я тоже ненавидел Теда, но выгнать не смел. Племянник федерального министра финансов, он был частым гостем в домах президентов «Банка Монреаля» и «Ройал банка». Без его поручительства мне бы тут же прервали поток кредитов, а без них я был как без рук.

— Арни, тебе бы надо научиться не обращать на него внимания. Он сразу перестанет цепляться. Но я поговорю с ним.

— Настанет день, когда я, Господи прости, возьму нож да как засажу ему между ребер! Уволь его, Барни! Я бы сам справился с его работой.

— Я подумаю.

— Ну вот, я так и знал. Спасибо за отговорку, — скривился он.

В число завсегдатаев бара «Динкс» входит несколько разведенных мужей, кучка журналистов (в том числе обозреватель из газеты «Газетт» Зак Килер), двое-трое зануд, которых следует сторониться, компания адвокатов, какой-то брошенный всеми Пятницами Робинзон из Новой Зеландии и симпатичный педик-парикмахер. А всеобщий тамошний любимец и мой лучший друг — адвокат, он обычно занимает место у стойки в полдень и никому его не уступает до семи, когда мы все оттуда подобру-поздорову убираемся, освобождая место молодым с их зубодробительно громкой рок-музыкой.

Джон Хьюз-Макнафтон, которому Вестмаунт с его богатством и респектабельностью достался по праву рождения, давно утратил всякие моральные ориентиры. Это высокий, сухопарый, сутуловатый мужчина с редкими выкрашенными под шатена волосами и голубыми глазами, излучающими презрение. Джон был блестящим адвокатом по уголовным делам, пока не загубил карьеру, во-первых, двумя дорого обошедшимися промашками в разбирательствах с алиментами, а во-вторых, гремучей смесью из пьянства и высокомерия. Несколько лет назад, защищая известного жулика, бездельника и альфонса, обвинявшегося в попытке изнасилования некой особы, которую он подцепил в шоу-баре «Эсквайр», Джон споткнулся на том, что во время долгого перерыва решил за ланчем в «Делмо» промочить горло, тогда как ему еще предстояло выступить с заключительной речью. По дороге на адвокатское место у барьера он уронил стул и, глотая куски слов, сказал: «Дамы и господа присяжные, сейчас я долн произнести стрссную речь в защиту моего клиента. Затем вы услышите, как непрдзтый судья подытожит для вас улики и свидетельства, которые вы и без него слышали. А после этого, дамы и господа присяжные, вы исполнитесь мудрости и скажете нам, виновен мой клиент или нет. Однако, чтя Ювенала, который когда-то верно подметил: probitas laudatur et alget[111] (переводом его слов бр-скр…бл-лять вас не стану), я, похоже, вынужден признать, что чересчур пьян, чтобы произносить речи. Много лет я работаю в суде, но непредвзятого судьи пока не встречал. Да и вы, дамы и господа присяжные, понять, виновен мой клиент или нет, при всем желании не способны». На том он замолк и сел.

В 1989 году Джон выступал на митингах в поддержку маловразумительной протестной партии англофонов, от которой следовало избрать четырех представителей в нашу так называемую Национальную ассамблею, что заседает в Квебек-сити. Еще он то тут, то там публиковал язвительные статьи, высмеивающие принятый в провинции дебильный закон о языке, который требует, помимо прочих глупостей, чтобы коммерческие знаки и вывески на английском отныне и присно были ферботен, ибо они оскорбляют visage linguistique нашей la belle province[112]. В те суровые дни даже бар «Динкс» подвергся визиту языкового инспектора (язычника, как мы их называли) из комиссии de Protection de la Langue Française[113]. Этот патриот новой формации, мужчина с брюшком, одетый в гавайскую рубаху и бермуды, был весьма опечален, увидев красующийся над стойкой плакат:

ALLONS-Y EXPOS

GO FOR IT, EXPOS,

в котором одно и то же пожелание — что-то вроде «Не тяни, выкладай!» — на обоих языках звучало одинаково неграмотно.

вернуться

110

Квебекская фракция (фр.).

вернуться

111

Честность восхваляется, но зябнет (лат.).

вернуться

112

Запрещены (нем.)… лингвистический пейзаж… прекрасной провинции (фр.).

вернуться

113

Защиты французского языка (фр.).


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: