— Знаешь, она сейчас в таком состоянии, — зашептал он. — Ее пекинеса сегодня утром задавила машина. Представь. А у тебя-то чего такой жуткий вид? Что случилось?

— Да все сразу, но я бы сейчас предпочел в это не вдаваться. Ты что, неужто поябываешь эту старую кошелку?

— Черт, тише ты, — зашипел он. — Она понимает по-английски. Это тетка Мари-Клер.

— О'кей. Ладно. А теперь вали-ка на хрен, Макайвер.

Он ушел, но не раньше, чем сам отвесил мне прощальную плюху.

— На будущее, — сказал он, — я буду тебе весьма признателен, если ты перестанешь за мной следить.

Макайвер с этой своей «теткой Мари-Клер» выскочили из кафе, даже не допив того, что у них было в бокалах, и уехали, но не в «остине-хейли», а в довольно-таки потрепанном «форде-эскорте». [ «Форд-эскорт» начали выпускать в Англии только в январе 1968 года. — Прим. Майкла Панофски.] Лжец, лжец, лжец этот Макайвер!

Я заказал еще один двойной «джонни уакёр», а потом отправился на поиски Седрика. Нашел в его любимом кафе, где собирались тусовщики из «Пэрис ревью» и куда часто приходил Ричард Райт[161], — это было кафе «Турнон» в конце улицы Турнон.

— Седрик, чувак, дружище, мне надо с тобой поговорить, — сказал я и под локоток, под локоток принялся выталкивать его из зала.

— Да можно же и здесь поговорить, — уперся он, высвобождая руку, и указал мне на свободный столик в углу.

— Позволь я куплю тебе выпить, — сказал я.

Он заказал vin rouge[162], а я — порцию виски.

— Ты знаешь, — начал я, — много лет назад мне папа сказал однажды, мол, самое худшее, что с человеком может случиться, это если он потеряет ребенка. Что на это скажешь, чувак?

— Ты что-то хочешь мне сообщить? Тогда давай, чувак, рожай уже.

— Да. Это верно. Очень в тему. Но я боюсь, что новость-то хреновая, Седрик. Ты сегодня потерял сына. То есть — как бы это… посредством моей жены. А я пришел сюда выразить тебе мои соболезнования.

— Ий-ёт-т-т-т.

— Ага.

— Я-то и понятия не имел!

— Вот и я тоже.

— А что, если он и не мой?

— Вот это уже занятный поворот.

— Хрен-ново-то как, а, Барни?

— А мне каково?

— А ничего, если и я кое-чего спрошу?

— Валяй.

— На кой черт ты вообще на Кларе женился?

— Потому что она забеременела, и я посчитал это своим долгом перед моим будущим ребенком. Теперь моя очередь спрашивать.

— Давай.

— Ты что, трахал ее всю дорогу? И до того, и после?.. Я к тому, что мы все-таки были женатой парой.

— А она что говорит?

— Я сейчас тебя спрашиваю.

— Ий-ёт-т-т-т.

— А я думал, ты мне друг.

— Да при чем тут это!

И вдруг я, как бы со стороны, услышал собственные слова:

— Понимаешь, здесь для меня граница. Заводить шашни с женой друга… Я бы никогда не смог.

Он заказал еще выпить; на этот раз по моему настоянию мы чокнулись.

— Событие как-никак, — сказал я. — Не правда ли?

— И что ты теперь с Кларой будешь делать?

— А слабо забрать ее у меня, а, па-по-чка?

— Нэнси, пожалуй, не одобрит. Трое в постели. Н-нет, не мой стиль. Но все равно, спасибо тебе за щедрость.

— Да что уж там — я ведь от души.

— Вот это-то и греет.

— На самом деле я думаю, такое предложение с моей стороны — ох как расизмом отдает!

— Ха, Барни, чувачок, ты же не будешь связываться со злобным ниггером вроде меня. Я ведь могу и бритовкой чикнуть.

— Это мне не пришло в голову. Давай-ка лучше выпьем еще.

Когда patronne[163] принесла нам очередную порцию, я, пошатнувшись, встал, поднял бокал.

— За миссис Панофски, — сказал я. — С благодарностью за удовольствие, которое она доставила нам обоим.

— Ты сядь, а то упадешь.

— И то верно.

Тут меня вдруг затрясло. Пытаясь проглотить булыжник, застрявший в горле, я сказал:

— Ты знаешь, Седрик, честно говоря, я понятия не имею, что теперь делать. Может, мне следует тебя ударить?

— Да черт подери, Барни, очень неприятно говорить тебе это, но я же был у нее не один!

— Да ну?

— А ты и этого не знал?

— Нет.

— Она же на всех кидается.

— Да уж прямо на всех! На меня не кидается.

— Давай знаешь что? Закажем по паре чашек кофе, а потом можешь дать мне по морде, если тебе от этого станет легче.

— Хочу еще виски.

— О'кей. Теперь послушай старого дядюшку Римуса[164]. Тебе всего двадцать три года, а она законченная психопатка. Беги от нее подальше. Разведись с ней.

— Видел бы ты ее. Кровопотеря страшная. Жуткий вид.

— А у тебя что — лучше?

— Боюсь, как бы она чего с собой не сделала.

— О, Клара куда более крепкий орешек, чем ты думаешь.

— Слушай, а кто ей… это ты спину ей так расцарапал?

— Чего?

— Значит, кто-то другой.

— Все, ладно, хватит. Finito. Дай ей неделю оклематься, а потом пусть валит.

— Седрик, — пробормотал я, внезапно вспотев, — что-то все кружится. Я блевану сейчас. Сведи меня в сортир. Быстрей.

Яркой (хной крашенной) Соланж Рено, когда-то игравшей Екатерину из «Генриха V» в нашем местном Стратфорде, давным-давно пришлось смириться с нескончаемой ролью франкоканадской няни в моем сериале про Макайвера, ветерана Канадской конной полиции. Я всерьез поставил себе за правило непременно находить работу для Соланж в каждом проекте, которым занимается наша «Артель напрасный труд», и делаю это неукоснительно начиная с семидесятых. Уже весьма теперь немолодая — как-никак шестьдесят с хвостиком, — но все еще нервически худощавая, она упорно продолжает одеваться как молоденькая инженю, однако во всем остальном я считаю ее женщиной, достойной всяческого восхищения. Ее муж, одаренный театральный художник, умер от обширного инфаркта, когда ему было слегка за тридцать, и Соланж одна воспитала и дала образование дочери, неукротимой Шанталь, ставшей теперь моим персональным секретарем. Субботними вечерами — благо молодые, якобы собственным умом всего добившиеся, бездарные, никчемные канадцы (все до одного мультимиллионеры) сидят по норам — мы с Соланж сперва обедаем в «Позе», а потом направляемся в «Форум», где nos glorieux когда-то были почти что непобедимы. Господи боже мой, подумать только: когда-то стоило красавцам в красно-белых свитерах перемахнуть через бортик, и пришлая команда разгромлена! Да, были в наше время мастера. Не хоккеисты — пожарные! Мягкие, но точные пасы. Молниеносные удары клюшкой. Защитники, которые умели забивать. И никакой этой зубодробительной рок-музыки в десять тысяч децибел, когда вбрасывание откладывается из-за того, что на телевидении запаздывают с рекламой.

Однако сегодня мой традиционный, хотя и с каждым разом все более огорчительный субботний выход в свет с Соланж, похоже, под угрозой. Оказывается, в прошлую субботу я опять вел себя по-хулигански, и ей было за меня неловко. Приписываемый мне проступок я будто бы совершил во время третьего периода. «Монреальцы» — эти мокрые курицы — уже проигрывали 4:1 «Сенаторам» из Оттавы, и тут им в кои-то веки выпало поиграть в большинстве, а они тянут и тянут: прошла минута, и ни одного броска по воротам. Саваж, идиот чертов, сделал передачу на пустое место, тем самым дав возможность захватить шайбу медлительному защитнику оттавцев, такому ездуну, что в доброе старое время он бы вообще вряд ли попал в хоккейную лигу Квебека. Потом шайбу принял Туржон, выкатился с нею на центр и, как в гольфе, забабахал в угол, куда тут же, отпихивая друг друга, кинулись Дэмпхауз и Саваж, схватившись в тучах снежной пыли чуть не врукопашную.

— Черт побери этого Туржона, — заорал я, — с его контрактом, по которому он зарабатывает тысяч по сто с гаком за каждый гол! Беливо платили всего-то пятьдесят тысяч долларов за весь сезон [За сезон 1970–1971 гг. — последний, когда Беливо играл за «Монреаль канадиенз», — ему заплатили 100 000 долларов. — Прим. Майкла Панофски.], но он не боялся перетащить шайбу через синюю линию!