Подходим к будке. Назариха вначале посмотрела на меня, потом остановила взгляд на Феде, будто спрашивая у него: «Кто этот человек?» Назариха небольшая, черная, с короткими, но сильными лапами. Живот у нее с подпалиной, глаза карие, плутоватые, над ними желтые дуги бровей.

Поплевав на кусок хлеба, я подал его Назарихе. Так, по поверью, собака быстрее подружится с охотником. Назариха хлеб взяла охотно. Я потрепал ее по загривку, Назариха в отвел лизнула мне руку.

К нам подошла мама.

— Собака-то добрая, — заговорила она. — Любого зверя берет. Да вот беда: как осень подходит, так щенится. А со щенками какой из нее прок. Валентин, Надин-то муж, хотел уж ее убить, да я не дала. Жалко.

— Нынче не щенилась?

— Какой не щенилась. Раздали щенков, так она рассердилась на нас, не смотрит ни на кого. Собака, а сердце-то материнское. Жалко детенышей. А один раз так было. Ощенилась, принесла всего лишь одного щенка. А Валентину в лес идти надо, на охоту. Для мужика, сам знаешь, потерять осень не шутка, год ее ждет. Притащили в избу щенка, гадаем, что с ним делать. Уж не знаю, что подумала Назариха, только прибежала она под окно, села на завалинку и завыла, а из глаз слезы крупные катятся. Первый раз в жизни я видела, чтоб собака плакала. Отнес ей Валентин щенка, взял у соседа собаку и ушел в тайгу. Что ты с ней будешь делать…

— А пойдет она со мной?

— Пойдет. Так-то она смирная, ласковая.

— И хитрющая, — добавил Федя.

Мама улыбнулась.

— Уж это верно. Во всей деревне знает, у кого что в амбаре лежит. Если пропал кусок мяса, знай — работа Назарихи. И до чего же ушлая, ни разу не попалась.

— Она же разорит на стоянке, — забеспокоился я.

— Дома Назариха ничего не трогает.

Весь вечер я подгонял одежду, снаряжение. Мне помогал Федя.

На рассвете выхожу из дома. Еще сумеречно. Чуть валит снежок. Стоит приглушенная тишина. В ней слышно, как ударяются друг о друга снежинки, их еле уловимым, легким шорохом заполнено все. В полумраке дремлет Икандой.

До калитки меня провожает мама.

— С богом, сынок.

С богом хорошо, но с надежным товарищем лучше. На этот раз со мной идет Назариха. Я ее веду на поводке.

Лес. Он начинается сразу же за деревней. Тишина здесь еще гуще. Все вокруг пропитано смоляным запахом ельника. Я по косогору поднимаюсь в хребет. Еловый лес сменяется лиственным. Из-за гор показалось солнце. Вот и первый след, его оставил на снегу глухарь. Я спускаю с поводка Назариху.

— Что-нибудь добудем сегодня?

Назариха посмотрела на меня и протянула:

— У-у-ууу. Мол, все будет зависеть от тебя.

Назариха повалялась в снегу и побежала вперед. Вскоре из распадка донесся ее лай, громкий, азартный. Радость охватила меня. Я бегу к Назарихе. На приземистой лиственнице сидит белка. Она пепельно-белая, а хвост рыжий. Белка с любопытством рассматривает нас.

Выстрел — и в руках моих первый трофей. Назариха подняла морду, смотрит на меня и повиливает хвостом. Я не пойму, чего она от меня хочет. Наконец догадался. Протягиваю белку. Назариха лижет ранку.

— Начало есть. Идем дальше.

Назариха срывается с места и махом убегает к сосновому колку. А немного погодя снова слышится ее лай.

В полдень я сделал привал. Под лиственницей разложил костер, повесил котелок и присел на колодину. Рядом, прямо на снегу, калачиком свернулась Назариха. Недалеко от костра — береза с единственным жухлым листком, который остался как память о былом наряде. За распадком, над хребтом, висела туча, зацепившись серым длинным хвостом за его вершину.

Я добавил в котелок снега. Над березкой пролетела стайка снегирей и рассыпалась по веткам лиственницы. Набежал ветерок, качнул деревья, вслед ему сыпанула крупная пороша. Белый хвост оторвался от тучи и будто растаял над лесом.

Выглянуло солнце, точно проверяя, все ли на земле ладно. На березке золотой серьгой качнулся одинокий лист, будто кровью набухли грудки снегирей. Засияли темной зеленью ели в распадке. Улыбнулось солнце и снова спряталось за тучу. Вокруг все посерело.

Вот и чай готов. Я отпил глоток и крякнул от удовольствия. Чай жгуче пах дымком и снегом. Поделил с Назарихой пополам хлеб и кусок мяса. Назариха проглотила свою порцию и уставилась на меня умными глазами: мало.

— Потерпи, родная, до вечера.

Домой я вернулся в сумерках, усталый и довольный.

— Соболя добыл? — встретил меня Федя.

— Берегу его до другого раза. Пять белок и рябчик.

— Маловато.

— Ух ты прыткий какой!

Я ободрал белок и отдыхал в горнице на диване. Перед глазами все еще стояла тайга, простая и в то же время разнообразная до изумления. Завтра я постараюсь сходить подальше. Надо обязательно побывать в Журавлиной пади. Там когда-то мы с Авдо охотились. Интересно, сохранилось ли зимовейка, в котором мы жили.

Я глянул на дверь и от неожиданности вздрогнул: в ней стояла высокая костистая женщина в старой вышарканной парке [2] и смотрела на меня.

— Авдо? — невольно вырвалось у меня. Я встал.

Авдо довольно улыбается.

— Однако, узнал старуху. Здравствуй, бойё.[3] С приездом тебя.

Авдо подала мне руку. Рука у нее сильная, крепкая.

— Спасибо. Раздевайся.

Авдо на минуту вышла из горницы и вернулась в меховой безрукавке. На ней был широкий расклешенный книзу сарафан, на ногах амчуры.[4] Голову прикрывал платок, из-под которого выбивалась прядь седых волос. Авдо села у окна на стул, из кармана безрукавки достала трубку с длинным тонким мундштуком и, раскуривая ее, посматривала на меня. Я тоже наблюдал за ней. У Авдо скуластое без морщин лицо, толстые губы, глаза черные. Ни старая, ни молодая. Такой я ее помню с юношеских лет.

— Совсем крупный мужик стал, — удовлетворенно проговорила Авдо, и лицо ее посветлело.

— А ты ничуть не изменилась. Сколько же тебе лет, Авдо?

Авдо помедлила с ответом.

— Родилась я шибко давно, — заговорила она. — Когда на Междуречье падала звезда,[5] я уже большая была. Помню, земля, как вода, качалась. У деревьев вершины ломались. А гром был, борони бог, — звери глохли. А лет мне, однако, совсем мало. Когда в тайгу иду — сорок, пожалуй, будет. Из старика какой охотник.

Я был немало поражен логикой мышления Авдо. Не беда, что ты давно родился, раз сила есть, охотиться можешь, значит, еще молод.

— Я тебя сегодня еще не ждал.

— Одной в лесу никак нельзя. Вчера старый след видела. Однако, амака[6] ходил. Добрый или худой, понять не могла. Если добрый, в берлогу спать заляжет, худой — бродить будет, в палатку придет, что одна сделаю? Задавит.

— А ружье у тебя на что?

— Ружье-то есть. Но и доброе ружье не всегда стреляет.

— Постой, Авдо. Когда-то ты мне рассказывала, что медведи не трогают женщин. Если встретят женщину, в берлогу уводят, хозяйкой делают.

Авдо хитровато глянула на меня. Исчезла угрюмость с ее лица.

— Я думала, забыл, бойё. Однако, тогда маленький был, все перепутал. Я же охотник. Не дружит амака со мной.

— Откуда же он знает, что ты охотница? На лбу же не написано.

— Совсем понятия не имеешь. Худо учила тебя. Амака же человек, только говорить не умеет.

— Что-то темнишь, Авдо.

— Пошто не веришь?

— Да что-то концы с концами не сходятся. Зачем же человеку в такую шкуру наряжаться?

— Однако, совсем просто. Давно это было. Тогда боги еще на земле жили. По всей тайге их чумы стояли. Когда боги на небо поднялись, чумы в горы превратились. А до этого земля ровная была. Вот тогда-то жил шаман Ама. Он лечил людей, прогонял злых духов. Охотники приносили шаману шкуры, мясо, рыбу. Много-много раз прилетали птицы вить гнезда и улетали.