Две зимы прошло с той поры, как Матвей у кузнеца появился. Подрос Матвей, окреп, красавец стал, в плечах сажень, кудри черны да густы, но так и остался молчуном.

В те года степняки уж больно разбойничали. Набегут внезапно, пограбят, мужиков побьют, да женщин и детей в полон угонят.

Успеет кто упредить, али сами заметят, так всей деревней через реку, да вглубь болот, на остров уйдут, гать за собой порушив. А как уберутся разбойники вовясти, так и вертаются к домам своим.

Как-то раз упредили деревню, да поздно. Последние жители только в бор входили, как степняки из лесу выскочили. Увидели, что весь полон уходит, так с вслед и кинулись. Люди только и успели через мосток перебраться, как разбойники тут уже, на берегу коней осаживают. Мужики детей да жен своих через гать отправили, а сами, прям на островке том, бой и приняли.

Степняки стрелой не бьют, зачем своих будущих рабов убивать? Считают, что никуда не денется их добыча. Вон и гать видна. Всем гуртом навалились. Мужики их на островке встретили. Кто с косой, кто с оглоблей. Кондратий-кузнец молотом бьет, а Илья и Николай мечами бой ведут.

Бьются мужики. Понимают — если не остановить врага, не дать своим уйти вглубь болот, то их дети да жены рабынями станут, а девушки молодые в гаремы турецкие попадут. Гать в трясине бы утопить, да не все люди еще перебрались на следующий островок.

Бьются, насмерть стоят. Разят врага, да только на место одного, другой степняк встает, а падет мужик, кто вместо него встанет? Вот один мужик упал, второго зарубили, третьего копьем достали… скоро и конец битве. А там и плен всем будет.

Бьются плечом к плечу отец и два сына. Одни остались. Вот падает сраженный прямо в грудь Кондратий. Следом погибает Николай, потом и Илью зарубили. Все, свободен путь. Больше никого на пути нет. Смеются степняки. Руки потирают.

И тут через гать Брунька пробежал. Нырнул под руку первому степняку, его в трясину отпихнул, сам меч подхватил и назад к гати отпрыгнул. Да как рубанет по веревке-то, что гать держит. С одной стороны ударил, да с другой. Она в топь и ушла, а Брунька к врагам обернулся. И стал он их сечь, лихо сечь, жестоко. Как ураган метался Брунька меж врагов и сраженные падали они от меча его.

Долго ещё звуки сечи люди слышали, пока до Черного острова добирались. Все о Бруньке говорили. Думали погиб он, зарубили его враги. Потом дым черный в полнеба вверх взметнулся. Степняки-то со злобы всю деревню спалили.

Не сразу жители вернулись к деревне. Кому дома-то отстраивать? Мужики все погибли. Десять лет спустя только дома ставить стали, как сыновья подросли.

А на болоте с тех пор иногда птаха какая-то поет, да так жалобно, что жалейка Брунькина вспоминается. Много лет прошло. Забыли люди про бой тот. Забыли, про жалейку его. Теперь, как услышат пение птахи, так и говорят, что это болотник людей в топи заманивает. А детям сказку про Бруньку-богатыря сказывают.

— Эту сказку… то есть быль эту, — тут же поправился Егорка, — мамка на ночь много раз рассказывала. А это точно птаха поет, не болотник?

— Нет, Егорка. — И Матвей опять сверток в груди потрогал. — Не болотник то, и не птаха…

Старик за пазуху руку сунул и достал, что-то продолговатое, в тряпицу завернутое.

— Вот, — протянул он сверток Егорке, — возьми.

— Жалейка! — воскликнул Паренек, развернув. — Откуда она, деда?

— Моя, жалейка. Та самая.

— Та? Так это ты играл?

— Да внучек, я.

Егорка посмотрел на жалейку, на деда, снова на жалейку…

— Деда, так это… так ты… это ты Брунька-молчун, получается? Так это ты про себя рассказывал?

Матвей усмехнулся в бороду и взъерошил волосы пареньку.

— А… а… — и Егор провел по шее.

— Тут она, — Матвей показал ниже подбородка, — под бородой не видно.

— А в деревне знают?

— Никто не знает. Никому я не говорил про то. После боя того, в деревню я токмо через пятнадцать зим вернулся. Дом построил, жену себе сосватал. Василису, пра-пра-бабушку твою…

Мальчишка повертел в руках жалейку, да на Матвея взглянул.

— А как ты смог с басурманами-то справиться? Тебе ведь пятнадцать лет было.

— Семнадцать, Егорка, — поправил его Кондратьев, — я с младых лет ратному делу учился. И не всех я тогда порубил. Одного посек, второго заколол, третьего… ещё одного в трясину спихнул, да сам в камыш и сиганул. Главное-то я сделал — врага задержал, да гать утопил. Поганые осерчали, стрелой бить начали. В камышах меня и достало, да сильно. Сами басурмане в трясину не полезли, побоялись. А я к воде чистой выполз, да вниз по реке поплыл. На берегу меня дозор дружины княжеской беспамятного и подобрал.

— А где ты ратному делу учен был?

Матвей ответил не сразу. Боль, последнее время сжимавшая грудь вдруг отступила. Стало легче дышать, тяжесть в ногах и руках исчезла, и Матвей понял, что времени у него осталось мало.

— Эту тайну, — сказал он Егорке, — я всю жизнь хранил. Теперь и рассказать можно. Сын я княжеский, от наложницы рожденный. Барчук — прав на княжение не имевший. Любим отцом и ненавидим братьями своими. Мать мою до смерти извели, а меня… меня отец на порубежную службу отправил. Спрятать от глаз недобрых хотел, но засаду нам устроили. Помнишь, я говорил, что Кондратий-кузнец бой услыхал? Вот там нас и настигли гридни братьев моих. Меня верный холоп уже посеченного в лес отправил, а сам бой продолжил. Я не помнил, как шел. Когда очнулся не мог вспомнить — кто я? Так два года в у Кондратия и жил. Только и умел на жалейке играть. Матушка научила…

Матвей вздохнул тяжко.

— Однако хорошо жил, до набега басурманского. На том островке, как смерть, хоть и не родных, а названных братьев увидел, так и вспомнил все. Всю свою жизнь вспомнил. С мечом, что был Кондратием-кузнецом выкован, бой и принял…

Потом дружинники меня на берегу подобрали. Они пожарище издалече заметили. И спешили к деревне нашей. Матвеем Кондратьевым я назвался. При дружине оставили, со временем на службу взяли. Десять лет служил справно. В походы на басурман ходил, порубежную службу нес. Отца иногда видел, да не подходил, свары той, что была когда-то не хотел. Но однажды мы столкнулись — он на стену крепостную вышел, меня увидел, да узнал. Глаза выдали, и родинку он высмотрел…. Долго мы разговаривали… Упросил я отца тайну не открывать. Княжить я не собирался, оставаться рядом с отцом, так сызнова свара начнется. Вот и испросил я у отца отпустить меня, в деревню нашу, где и прожил долгую и счастливую жизнь…

Матвей побледнел и откинулся на ствол дуба, глаза прикрыв.

— Деда? — запоздало встревожился Егорка. — Что с тобой, деда? Может наших кликнуть? Я сбегаю…

— Не надо… — с трудом ответил старик, — не надо. Все-равно не успеешь. Сто лет я прожил, пора и честь знать…

— Но деда…

— Егор! — голос Матвея вновь окреп. — Уймись. И слушай. Внимательно слушай. Умираю я. Пора. Я за свою жизнь многое повидал, и понял — истинное богатство не родовитость, не серебро и злато, а семья. Большая и дружная семья. Когда-то меня лишили этого. Я постарался чтобы у детей моих, внуков и правнуков — было все. Ты сам запомни и всем передай напутствие моё. Живи честно. Стой за правду. А доведется бой принять — сражайся. Как Кондратий-кузнец и сыновья его Николай и Илья. Как Брунька…

— Деда… деда… — По лицу Егора скатывались слезы.

— Ты не плачь… на жалейке… сыграй мне… сыграй… потешь… Мальчишка вытер лицо рукавом рубахи и поднес жалейку к губам. И вновь чудесное звучание разлилось по округе. Ветер утих, все как будто замерло. Вековые дубы опустили свои кроны, вместе с жалейкой скорбя по усопшему, но не забытом богатыре Бруньке.