Прозрачные, словно космос, вечерние сумерки истекали зеленовато-золотыми отблесками. Но свет почти ушел, и близорукий священник работал на ощупь. Для начала он воткнул острие между пальцами ноги, прошил податливые сухожилия и уперся в кость. Чуть ниже находилось маленькое углубление. Парой уверенных ударов молота мужчина загнал костыль насквозь, прямо в брус, оставив снаружи не более трех-четырех сантиметров. Затем деловито занялся правой ногой. Человек на кресте не издавал ни звука, если не считать хриплых, судорожных вздохов. Между пальцами закапали первые черные струйки.

Все шло как по маслу. Чтобы руки распятого не выскользнули из-под ремней, когда тело обвиснет, на перекладине были предусмотрены особые насечки. Жертве ничто уже не мешало стать жертвой.

Священник торопливо и шумно оттащил стремянку к дороге и в наступившей тиши рухнул на колени, запрокинув голову так, чтобы видеть мерцающую в полумраке фигуру. Минут пятнадцать он оглашал окрестности неистовым плачем. Потом затих.

Спустя шесть часов ноги распятого, прежде не знавшие óстали, начали выгибаться — то в разные стороны, то коленями внутрь. По мере того как туловище обвисало на руках, ребра сжимались, растягивая грудную клетку, пока диафрагма не уперлась в жесткие, точно сталь, кости. Этторе Барис — тот, кто всю свою жизнь дышал глубже и безмятежнее прочих — забыл о выдержке и начал корчиться, извиваться, кричать, как обычный смертный. Потянулись долгие минуты. На лице падре Блерио не дрогнул ни единый мускул. Наконец его господин умолк навсегда.

…что я, Этторе Барис, именем Господа Бога, не претендуя на Его святость, но если даже Сын Человеческий избрал облечь свой дух в плоть, и если моя, Этторе Бариса, собственная плоть осквернена содомским пороком, однако ради общей с духом победы, единственно дабы поразить Мирскую гордыню, следовательно, как и Христос поступил до меня, во имя нового преображения путем страданий в Его образ, отражением Его отчаяния, но только для вторичного воскресения, чему я полностью, добровольно и намеренно предаю себя.

Подписано моей рукой: Этторе Барис, чемпион мира.

Свидетели сему: Падре Бернар Блерио, Винсенто Карабучи.

По заключению мирового судьи все это была полная чушь, но в то же время и полноценный официальный документ. Карабучи подтвердил, что и впрямь заверил писанину Бариса поутру, перед заездом. На то, чтобы прочесть десятистраничную «исповедь» Этторе, у гонщика просто не хватило времени. Голова была забита другим. В основном — предстоящими состязаниями, до начала которых оставалось два часа. К тому же Барис вел себя, как обычно в последнее время, дружелюбно, чуть отстраненно, ни тени беспокойства, держался настолько уверенно (гонка, какая гонка, ах да, ничего страшного), что близость его победы казалась чуть ли не ошибкой природы.

За три километра до финиша он оторвался от группы лидеров, за два — разогнался еще сильней и увеличил зияющий прогал на целую сотню метров. Саенц, Азафран, Тисс и даже юный Плуте крутили педали что было мочи; когда Этторе пересек черту, они в едином пружинящем порыве урезали столь заметную разницу до десяти метров. В любой другой ситуации победу сочли бы блестящей. Однако совершенно внезапно Барис начал проявлять признаки слабости. Уже за финишем он с трудом выбрался из седла и тут же рухнул на руки Флейшмана, священника и командного механика. Бедняга почти не мог самостоятельно передвигаться. На фотографиях с подиума мы не увидим сияющей улыбки торжества, а только лишь впалые щеки, заострившийся нос и безмерную усталость в глазах чемпиона.

Надо сказать, свершившаяся трагедия вызвала большой шум, но мало кого удивила до глубины души. По мнению ревностных католиков, maillot jaune[21] следовало передать самому Папе. Усыпальницу Томми Симпсона, per saecula saeculorum[22], из памятника мученикам велогонок превратили в место паломничества. Поползли слухи о грядущих чудесах.

Светская медицинская комиссия признала отца Блерио невменяемым, то есть неспособным предстать перед лицом суда. Невзирая на личную «исповедь» Этторе, священник твердо верил, что повстречал истинного сына божьего, считая себя провидцем, Блерио Предтечей. Остаток дней он провел в лондонском доме для престарелых (место, предназначенное для самогó Бариса), под присмотром Ватикана, терпеливо ожидая, когда же его воскресший бог, его campionissimo явится на землю в полноте силы и славы.

В одном никто не сомневался: распятие неким непостижимым образом связано с гибелью Потоцкого, Сарпедона, Агаксова.

Пожалуй, в особенности пострадал Микель Флейшман. На примере Бариса он собирался доказать, и не только Акилу Саенцу, но целому миру, что под его, Флейшмана, опекой велогонщик способен достичь вершин — и остаться в живых.

Мертвый сезон ушел, как начался.

Ничто не предвещало добра. И уж конечно, менее всего — переход Саенца из «КвиК» в «Козимо». Так полагал Азафран, а вот уж кого нельзя обвинить в беспочвенных тревогах. И все же несколько месяцев спустя эти ранние дни «Спринг Классикс» обманчиво показались лучшими в его жизни.

Акил подписал новый контракт в прошлом году, еще до распятия Бариса. С собой велогонщик забрал Патруля и профессионала-первогодка Жакоби. В декабре Флейшман устроил Саенцу подлинную жизнь затворника, отослав Перлиту с ее округляющимся животиком домой и сказав, чтобы думала больше о своем теперешнем положении. Акил по-братски просил Патруля присмотреть за ней, что тот с охотой и делал, а прежде всего упрятал подальше ключи от «диабло» на случай, если вдруг у будущей матери проснутся неподобающие желания.

Перед отъездом в Сьенну Азафран подтрунивал над товарищем по поводу их отношений с Флейшманом. Саенц принимал юмор в штыки. Чего-то Патруль не мог уразуметь, что-то ускользало от его взора. Само собой, без лишних разговоров подразумевалось: Акила ждут серьезные тренировки по секретной программе и еще какие-то загадочные манипуляции над его телом, не имеющие отношения к обычной наркоте, более продвинутые, грязные, постыдные. Шутить над этим у Азафрана не повернулся бы язык. Однако схохмить насчет флирта — что здесь такого? Прежде Саенца не уязвляли подобные намеки. Может, все дело в темных сплетнях вокруг того, кто же является счастливым папашей еще не рожденного младенца Перлиты?

Товарищи встретились вновь уже в феврале, в южном тренировочном лагере. Неизвестно, какую хреновину выдумал Флейшман, однако Саенцу она явно пошла на пользу. Не то слово: он просто преобразился, стал похож на титана из фантастического комикса. Гонщик разве что не летал над горами. Любое дело давалось ему легко. На коже цвета корицы играли золотые блики. Казалось, даже тень спортсмена дышала живой силой.

Да и сам Акил рьяно взялся подминать мир под себя. На первом же этапе Париж — Ницца он занял ведущую строчку, опередив прочих на три минуты на стокилометровом заезде с раздельным стартом. Роль дирижера в этой драме, как водится, выпала Флейшману. Однако Саенц, против ожиданий, не проявлял признаков развивающегося скудоумия. Никаких вольностей перед стартом вроде братания с незнакомцами, бессвязного бреда или показных молитв. Хозяин, император, Зевс-громовержец — вот кого скорее напоминал этот новый любимец фортуны, когда, возвышаясь на целую голову над простыми смертными, стоял у черты, переговаривался с верным другом Азафраном и смотрел на него неторопливым, проницательным взором, который, независимо от выражения крокусово-лиловых глаз, внушал вам чувство собственной ничтожности, заставляя на миг содрогнуться в отчаянии, так что во время гонки пелотон смахивал уже не на группу соревнующихся, а на почетный эскорт Акила и его приближенных, которых теперь тоже сторонились — не из суеверного страха, дескать, кто знает, какой фортель выкинет этот ненормальный, а именно из невольного уважения.