Опубликованные в 1993 г. документы из «особых папок» секретариата ЦК и Оргбюро подтверждают, что Заграничное бюро ЦК большевиков в течение 1917 г. неоднократно получало субсидии от Моора — всего около 40 тыс. долларов[461], сумма для того времени хотя и очень крупная, но все же сильно не дотягивающая до миллиона немецких марок. Любопытно, что в опубликованной среди этих документов «Справке об оказании К. Моором помощи русскому революционному движению» отмечалось, что полученные от Моора деньги Боровский и Ганецкий «определенно называли их ссудой, обещав, что ссуда эта будет ему возвращена сейчас же после завоевания политической власти. Тов. Ленин знал об этом и очень благодарил тов. М[оора] за это. Это была помощь в самое тяжелое время 1917 г. и требовалась для удовлетворения необходимейших потребностей»[462]. В связи с этим следует сказать, что полученные от Моора в Стокгольме деньги, как установил С. Ляндрес, в Россию не пересылались, а были употреблены с ведома Ленина на организацию состоявшейся в сентябре 1917 г. Третьей Циммервальдской социалистической конференции. «Принимая во внимание цели конференции и состав ее участников, — пишет американский историк, — можно с уверенностью сказать, что «немецкие деньги», на которые она была устроена, были использованы в неменьшей степени против правительства кайзеровской Германии, чем против Временного правительства А. Ф. Керенского, предпринявшего неудачную попытку юридически доказать измену большевиков, организовавших на «немецкие деньги» антивоенную пропаганду в России»[463]. Удивительно, но это факт, что часть мооровской «ссуды» вернулась в Россию после Октябрьской революции. В письме секретарю ЦК РКП(б) В. М. Молотову от 10 мая 1922 г. Я. С. Ганецкий сообщал: «До сих пор я не получил от Вас указаний, что делать с привезенными из Риги 85 513 датских крон. Если возражений нет, я попросил бы кассира ЦК взять их у меня. Однако напоминаю, что несколько раз было принято устное постановление возвратить деньги Моору. Указанные деньги фактически являются остатком от полученных сумм Моора. Старик все торчит в Москве под видом ожидания ответа относительно денег. Не считали бы Вы целесообразным дать ему эти деньги, закончив этим все счета с ним и таким образом избавиться от него»[464]. Но Моору пришлось проторчать в Москве целых пять лет, прежде чем он получил «свои» деньги обратно[465]. Партийное руководство если не знало точно, то определенно догадывалось об источнике происхождения этих денег и потому не спешило с их возвратом.

Что же касается Третьей Циммервальдской конференции, то члены Заграничного бюро ЦК большевиков выступали на ней в самых различных ролях: В. В. Воровский и Н. А. Семашко представляли РСДРП(б), а Я. С. Ганецкий и К. Б. Радек — польских социал-демократов, но всем им вместе пришлось отбиваться от прозвучавших и на этой конференции обвинений в шпионаже в адрес большевиков. Однако требование Заграничного бюро ЦК большевиков принять специальную резолюцию о положении дел в России было отклонено центристским большинством конференции по причине недостаточной осведомленности в русских делах. В принятый на конференции манифест против войны не попали большевистские лозунги о превращении империалистической войны в гражданскую и о поражении «своего» правительства в каждой воюющей стране. Можно сказать, что деньги, полученные от Моора, были потрачены впустую. Неудивительно, что Ленин, внимание которого было поглощено организацией и проведением этой конференции, откликнулся на ее завершение одной незаконченной статьей «Задачи нашей партии в Интернационале (по поводу III Циммервальдской конференции)». Остановившись в ней только на характеристике представленных на конференции партий и групп, вождь большевистской партии делал суровый вывод о том, что «состав конференции был чрезвычайно пестрый, — даже нелепый, ибо собрались люди, не согласные в основном, поэтому неспособные действовать действительно дружно, действительно сообща, люди неминуемо расходящиеся между собой в коренном направлении своей политики…»[466]. Но похоже, Ленина это в данный момент уже не волновало, ибо в самой России в результате «мятежа» генерала Л. Г. Корнилова произошел «крайне неожиданный» и «прямо-таки невероятно крутой поворот событий»[467].

В последние дни августа 1917 г. обстановка в Петрограде вновь накалилась: по городу усиленно распространялись слухи о новом «заговоре большевиков», приуроченном якобы к полугодовщине Февральской революции — 27 августа. Однако тревожные ожидания разрешились в этот день сенсационным известием о начавшемся по приказу Верховного главнокомандующего генерала Л. Г. Корнилова движении войск на столицу. «Корнилов бесспорно задумал вооруженный переворот — и задумал его давно — во всяком случае, не позже начала августа, — писал впоследствии П. Н. Милюков. — Но он понимал, что надо совершить его с «максимумом легальности», то есть в настолько тесной кооперации военной власти с гражданской, насколько это было возможно. С другой стороны, и глава правительства, казалось, понимал, что для того, чтобы найти опору против возраставшей силы большевиков, ему остается только опереться на военную силу, следовательно войти с ее представителями в возможно тесный контакт… К несчастью для России, оба лица, которые занимали эти посты и от которых зависело сделать успешной эту последнюю попытку к спасению, были до последней степени не приспособлены и для этой задачи и для взаимного союза»[468]. Они и в самом деле говорили на разных языках и не могли ни сговориться, ни даже понять друг друга: Керенский до конца продолжал хитрить и балансировать, страхуя себя от большевиков и слева и справа, в то время как для Корнилова все деятели Советов, в том числе и их министры, были изменниками, предателями и германскими агентами. Не сумев одолеть своего конкурента путем закулисной борьбы, Керенский был вынужден предать гласности предпринятую Ставкой попытку военного переворота и одним росчерком пера превратил Корнилова в «бунтовщика» и «изменника». Но теперь это выступление контрреволюции вызвало гнев и возмущение рабочих, солдат и матросов против всего генералитета, помещиков, банкиров и всех «буржуев».

Ленин не мог упустить такой шанс, и он обращается 30 августа из Гельсингфорса с письмом ЦК своей партии, предлагая изменить ее тактику и в первую очередь форму борьбы с Керенским. «Ни на йоту не ослабляя вражды к нему, не беря назад ни слова, сказанного против него, не отказываясь от задачи свержения Керенского, — писал он, — мы говорим: надо учесть момент, сейчас свергать Керенского не станем, мы иначе теперь подойдем к задаче борьбы с ним, именно: разъяснять народу (борющемуся против Корнилова) слабости и шатания Керенского»[469]. Вождь большевиков предлагал еще активнее вовлекать рабочих, солдат и крестьян в борьбу против Корнилова, «поощрять их избивать генералов и офицеров, высказывавшихся за Корнилова, настаивать, чтобы они требовали тотчас передачи земли крестьянам, наводить их на мысль о необходимости ареста Родзянки и Милюкова, разгона Государственной думы, закрытия «Речи» и других буржуазных газет, следствия над ними»[470].

Проводить в жизнь свою новую тактику большевики могли теперь вполне легально: в созданный по решению ЦИК Советов Комитет народной борьбы с контрреволюцией были приглашены и их представители. Это позволило ЦК большевистской партии обратиться к министру юстиции с просьбой освободить всех большевиков, которым не предъявлено обвинение. В числе первых был выпущен из тюрьмы Л. Б. Каменев. Еще более важным было то, что Комитет народной борьбы с контрреволюцией сразу же признал «желательным вооружение отдельных групп рабочих для защиты рабочих кварталов под ближайшим руководством Советов и под контролем Комитета». В считанные дни вооруженные рабочие формирования (рабочая милиция, Красная гвардия, боевые дружины и др.) были созданы во многих районах Петрограда, а общее число в них записавшихся составило не менее 25 тыс. человек[471]. На рабочих митингах и собраниях вновь зазвучало требование о переходе власти к Советам, хотя еще более распространенным стало требование о создании власти «революционных классов» — в одних случаях из представителей пролетариата и крестьянства, в других — из пролетариата и беднейшего крестьянства.