Мои заверения ничуть не успокоили кающегося попугая. Он продолжал бичевать себя, считая, что всему причиной его проклятая самовлюбленность.

— А может быть, не самовлюбленность? — вдруг обратился он с вопросом к самому себе. — Может быть, это мания величия?.. Как сейчас помню, — Адвентист запустил коготки в хохолок, поскреб его и тогда уже продолжал: — Пришел однажды ко мне в гости Эзоп, знаменитый баснописец… Мы, между прочим, были с ним большими друзьями… Да, приходит он, значит, ко мне в гости, а с ним, с Эзопом… Кто бы вы думали? Не кто иной, как Диоген… Пришел так, запросто… налегке… без бочки… Пешком. Ну, сели… Поговорили о том о сем… Они вопросы задают, я им, как всегда, отвечаю… Гляжу на Эзопа, а сам думаю: хоть ты и очень великий человек, а без моих попугаевых советов тебе, видно, не обойтись. Тем временем встает Диоген со своего места, благодарит за угощение и говорит…

Что именно сказал прославленный философ своему другу попугаю, я на этот раз так и не узнал. Почувствовав, что его устные мемуары послужили всего лишь поводом для нового восхваления собственной личности, Адвентист прервал свой рассказ на полуслове. Он долго протирал пенсне, потом бережно положил его в коробочку, тоже сделанную из кости акулы, и минут пять насвистывал турецкий марш.

По его глазам, давно уже потерявшим свой первичный блеск, по частым коротким вздохам я понял, что его продолжают мучить угрызения совести. Вскоре он и совсем замолк.

— Адвентист, Адвентист! — закричала вернувшаяся после очередного телефонного вызова Лида Катушкина. — Что с тобой, Адвентист?

— Прощайте… Простите… — еле слышно прохрипел попугай и со словами: «Мне плохо!.. Воды!» — закашлялся так сильно и надрывно, что потерял равновесие и упал с жердочки прямо в море.

…Через каких-нибудь десять минут на место гибели попугая приплыл срочно вызванный Лидой Катушкиной ветеринар-аквалангист.

Осмотрев тело несчастного Адвентиста, врач заявил, что есть все основания предполагать самоубийство. Вскрытие подтвердило заключение врача. Смерть Адвентиста была вызвана попыткой проглотить заведомо смертельную дозу жареных семечек. Но мы с Лидой были иного мнения о причинах попугаевой кончины.

Лида Катушкина, которая продолжительное время общалась с покойным попугаем, оказывается, уже не раз указывала ему на его недостатки. Адвентист охотно признавал и свою склонность к самовосхвалению, и не в меру разросшееся тщеславие. Множество раз он брал на себя обязательства устранить все имеющиеся на его счету пороки, но, увы, дальше громких, красивых слов дело не шло. Он был слишком стар, чтобы заняться самоперевоспитанием, а длительное пребывание в акульем брюхе вконец расшатало его психику.

К тому же мания величия, распространенная болезнь многих цивилизованных попугаев, на этот раз осложнилась острым приступом угрызений совести. Такое мнение высказала Лида, и я полностью с нею согласился.

Тем временем ветеринар оформил необходимый документ, выразил Лиде свое соболезнование и поплыл на другой берег оказывать помощь объевшимся черепахам.

Видя, как тяжело переживает внезапную утрату Лида Катушкина, и понимая, что ничем не могу помочь в предстоящих хлопотах, я решил выразить ей свои чувства в письменном виде. Для этой цели пришлось воспользоваться вытащенным из попугаева хвоста пером.

В конце очень короткой записки (это было мое первое письмо, и в нем оказалось сто шестьдесят восемь грамматических ошибок) я обещал Лиде, что навещу ее во что бы то ни стало не позже, чем через три дня.

Только отплыв на середину моря, я наконец пришел в себя. Как это бывает после сильного нервного потрясения, мне страшно захотелось есть. Компот только раздразнил аппетит, и понадобился десяток сазанов, чтобы хоть немного утолить голод.

«Как неожиданно плохо закончился этот так счастливо начавшийся день», — думал я, плывя по течению.

А впереди меня ждали новые потрясения.

Слегка подкрепившись, я все же плыл очень медленно — сказывалась давняя привычка полежать после еды.

Ночь была теплая и до противности тихая. Тишина ведь тоже бывает разная.

Лично я люблю путешествовать, когда тихо, да не совсем. Не слышно, скажем, визга тупорылых свиней, а в то же время где-то там, над водой, весело смеются люди, гудят моторы проходящих кораблей, неугомонные дельфинята водят свои хороводы.

В эту ночь я был бы рад всякому шуму, уж больно пугала меня эта удивительная тишина.

Внезапно послышался пугливый шепот. Ну да, так и есть! Знакомая картина! Несколько человек, воровато озираясь, тащат из воды рослого осетра. А чуть в стороне, у самого причала, какие-то люди, сидя в лодке, пьют, закусывают и что-то оживленно рассказывают друг другу.

Я подплываю совсем близко, но в мою сторону даже никто не поворачивается. Теперь я могу прочесть надпись, украшающую лодку: «Рыбнадзор».

Как много у людей непонятных слов. Надо будет обязательно расспросить гринду, что значит «Рыбнадзор» и «Воспрещается». Здесь, на Черном море, эти слова встречаются особенно часто.

На этот раз тишину разрывает долгий, надсадный кашель простудившихся кефалей.

Как только кашляющая кефаль замолкла, я вспомнил, что забыл сделать самое главное. Надо же срочно сообщить гринде о трагической кончине Адвентиста. Не попало бы только опять мое послание к услужливому полярному медведю!

Я принялся обдумывать текст дельфинограммы. Дело оказалось очень нелегким. А тут еще какая-то рыбешка все время трется о мой бок. Я уже намеревался отбросить ее, но тут вдруг увидел, что это скумбрия.

— Вы это откуда?

— С танцев, — засыпая на ходу, еле слышно проговорила моя взбалмошная приятельница.

Я не мог удержаться от упрека:

— Ничего себе развлечение. Вы так осунулись, что я вас принял за кильку.

Скумбрия не обиделась.

— Ах, что вы понимаете! Шейк, босанова! Современные ритмы — это же чистое наслаждение! А худобы я не боюсь. Толстые теперь не котируются!

Ответ скумбрии меня развеселил. Мне всегда нравилась ее находчивость. Непонятно только, почему, вместо того чтобы после изнурительных танцев отправиться на отдых, она очутилась здесь, в таком отдалении от своего жилья?

— Да я вас разыскивала, — ответила скумбрия. — Я на танцах с одним молодым рыбцом познакомилась… Он не здешний, донской. Но танцует, как Нептун на русалочьей свадьбе! И так кружит, так кружит, что я чуть не задохнулась… А если бы вы видели его чешую… Сплошной блеск!

— Но при чем тут я? У меня, кажется, чешуи нет…

— И это очень жаль, — пропела скумбрия. — Будь у вас чешуя — вы бы пользовались большим успехом даже у таких изысканных рыб, как скумбрии.

Заметив, что ее болтовня начинает меня раздражать, скумбрия опасливо оглянулась и с неожиданной для нее серьезностью проговорила:

— Когда рыбец, торопясь на танцы, огибал остров, где стоит башня с надписью: «Запрещается», он встретил несколько барабулек, и они с морской пеной у рта утверждали, что где-то там собралось много акул, которые решили направиться прямо в затон.

— В затон? — встревожился я. — А что им там делать в затоне?

— А вот этого рыбец точно не понял.

Скумбрия криво улыбнулась:

— Вы же знаете этих барабулек. Их разве толком поймешь? Вот я после танцев и побежала собрать более подробные сведения. Барабульки-то все уже спали. Я с их соседом-судаком посудачила немного… Про акул и он знает. Они, говорит, попугая какого-то разыскивают.

— Где же они? — спросил я, нервно похлестывая хвостом по волне.

— Скоро должны быть здесь.

— Ну что ж, спасибо за сообщение… Идите спокойно спать.

Скумбрия не двинулась с места.

— Я останусь здесь, с вами..

Где-то вдалеке я четко услышал сдавленный протяжный крик.

Так кричат акулы, когда собираются в поход. Хорошо бы узнать — сколько их?