В тот вечер, когда разыгрались события нашего повествования, Василий Георгиевич Лупцов, отдохнув после семи часов, проведенных в нотариальной конторе, отправился на очередное испытание обуви. На этот раз предстояло проверить прочность бесшнурковых туфель с модным вельветовым верхом и широким капроновым каблуком.

В дни, когда Лупцов шел из дому на очередную ботиночную операцию, он был в каком-то особенно приподнятом настроении. Спокойное сердце Лупцова то трепетно замирало, словно на санях спускался он с крутой горы, то начинало учащенно стучать, и он ощущал небывалый прилив энергии, чувствовал готовность к чему-то важному, трудному и очень серьезному.

Технология испытания обуви в целом, понятно, отличалась от испытания нового самолета или мотора, но в отдельных деталях была несколько схожей. Лупцов сам выработал точный план этой малоизвестной широким слоям населения операции.

Так же, как летчик-испытатель, Василий Георгиевич начинал с того, что тщательно проверял состояние «взлетной дорожки» и точно засекал время начала процедуры.

В отличие от авиатора, Лупцов считал началом не подъем в воздух, а надевание испытуемой обуви. Надевал он ее тут же, на берегу Тарабарки, а свои обиходные туфли — те, в которых явился сюда, аккуратно складывал и клал в портфель.

Программу испытания для каждого вида обуви Василий Георгиевич составлял сам, без каких-либо указаний начальства. Он знал, как много зависит от его старания, инициативы и, не боимся сказать, творческого отношения к делу.

Проявляй Лупцов меньше рвения, начальство вряд ли бы выразило какое-нибудь неудовольствие. Правда, начальство знает, что проверка важна, без нее, без этой испытательной канители, новый образец остается всего только образцом и в поточное производство пойти не может.

«И это очень даже похвально, — рассуждало начальство, — что Лупцов так придирчив, строг и объективен, испытывая качество проверяемого образца. Но ведь вот другие его коллеги не столь уж суровы, и, однако, результаты их проверок не ввергают в уныние, не заставляют без конца улучшать опытную пару».

Каждый раз, когда главный инженер обувной фабрики выдавал Лупцову очередной образец, он, преодолевая чувство неловкости, напоминал:

— Вы уж особенно не придирайтесь, Василий Георгиевич! Человек, я знаю, вы по натуре своей добрый, а вот нас, грешных, не жалеете. Из-за вашего заключения укороченные валяные ботики с производства снять пришлось… Очень уж вы их разлохматили…

Такие слова Лупцову слушать было нелегко. Понятно, имелась полная возможность вроде как бы не заметить некоторые не очень существенные недостатки тех самых валяных бот, о которых теперь вел речь начальник. Тем более обувь эта предназначалась для людей пожилых, за особой красотой не гоняющихся. Но в последний момент, когда он писал свое заключение, в голову пришло и такое соображение:

«А почему, собственно говоря, недорогая обувь должна быть менее качественна, чем какие-нибудь пижонские молодежные бульдоги? Ведь если так рассуждать, то хорошо и вкусно варить нужно только дорогие блюда. А овощная еда или каша простая — их, выходит, кое-как стряпать можно?»

Вот почему, выслушав претензии начальства, Василий Георгиевич разводил руками и извиняющимся тоном отвечал:

— Вы уж поймите меня, Казимир Афанасьевич, не по своей прихоти действую, а от имени всех покупателей… Вы же сами мне говорили, когда я к вам поступал, что к обязанностям моим надо с государственной точки зрения подходить… Вот я и стараюсь.

И главный инженер ничего на это не мог возразить по той причине, что понимал всю глубокую правоту рассуждений Василия Георгиевича и не раз ставил другим в пример сознательное отношение Лупцова к своим служебным обязанностям.

Выйдя из дому, чтобы направиться в прибрежный район, Лупцов обратил внимание, что погода резко ухудшилась. Дул пронизывающий сырой ветер, и надежды на то, что он быстро утихомирится, не было никакой.

«А что, если отложить эту сапожную операцию на денек?» — подумал Лупцов. Но обувь, предназначенная к сегодняшнему испытанию, относилась к разряду «повседневной», а потому и испытать ее необходимо не в сухой летний день, а именно в непогоду.

Дойдя до берега, Василий Георгиевич зашел в раздевалку для купающихся. В павильоне от сильного ветра вылетела рама. Не без труда найдя сухую табуретку, Василий Георгиевич, достав из кармана два металлических зажима, бережно, чтобы не мять брюки, подвернул вначале одну штанину, потом другую и, закрепив на ногах нехитрые приспособления, стал похожим на гонщика-велосипедиста.

Потом он достал из портфеля новенькие, очень красивые туфли, надел их, сделал шесть приседаний и двенадцать легких прыжков. Эта короткая разминка предшествовала, как обычно, началу главной процедуры.

Тут уставший ветер решил передохнуть, чтобы, очевидно, набраться еще больше сил и задуть во всю свою штормовую мощь, но пока на какие-то минуты стало абсолютно безветренно и тихо, как в большой коммунальной квартире после очередного скандала.

Лупцов закрыл зонтик, вложил его в полиэтиленовый футляр и застегнул на все пуговицы свой недавно сшитый утепленный сюртук-пальто.

Размахивая зонтиком, как тросточкой, поглядывая на новенькие туфли, он направился вдоль по берегу.

Первые двадцать метров Василий Георгиевич шел степенно, чуть-чуть пружиня шаг, но потом, убедившись, что сзади на всем прибрежье никого нет, он пустился бегом, старательно обходя встречавшиеся на пути лужи.

Трасса для пробежки была более чем сложной: на каждом шагу выкинутые волнами камни, железные прутья, обломки деревьев, черепки битой посуды и пустые, с полуоткрытыми пастями консервные банки — многолетние следы небывалого роста индивидуального и группового туризма.

По этой захламленной дороге бежать было чрезвычайно трудно. Но подобные трудности Лупцов заранее предвидел и на более удобный и легкий путь сворачивать не намеревался. Ветер ураганной силы теперь уже орудовал без перерыва, и с его помощью Тарабарка выбросила на берег даже громоздкий подъемный кран морально устаревшего образца, списанный местной стройконторой как пропавший при загадочных обстоятельствах.

Подкидывая носками ботинок мелкую утварь, Лупцов продолжал свой испытательный пробег.

И вдруг, уже на втором забеге, средь шума и грохота до него донесся крик:

— Ны-ря-я-я-ю-у…

Лупцов замедлил ход, но крик повторился, и он прислушался. Вокруг ни души, значит, кричит кто-то оттуда, из воды… А может быть, послышалось? В такую погоду даже местные «моржи» не купаются…

Лупцов резко остановился и чуть было не упал, новые подметки скользнули по размытой глине и разъехались по-балетному, на манер «ножниц». Чудом удержавшись, Василий Георгиевич огорченно подумал: «Надо будет в акте упомянуть, чтобы в кожимитовую массу перед прессовкой чего-нибудь добавляли противоскользящего… Туфли эти не для танцев и не для фигурного катания… А в гололедицу и совсем в них беда… Но откуда же все-таки кричали? А может быть, шутник какой кричал?»

Василий Георгиевич опять посмотрел по сторонам, напряженно слушая…

— Ны-ря-а-а…

На этот раз Лупцов не сомневался. Крик стал менее громким, он больше походил на вопль отчаяния.

По голосу чувствовалось, что кричавший напрягает последние силы.

«Почему он кричит «ныряю»?» — удивился Лупцов, и тут очень громко до его слуха донеслось:

— Спа-си-те!

Василий Георгиевич бросился к причалу. Все ясно. Кричат оттуда, с самой середины реки. Это место ограждено флажками. Туда не заходят даже опытные пловцы.

Свернув с асфальтовой дороги, он бежал, задыхаясь, безжалостно окуная новенькие туфли в грязные лужи, отбрасывая модными носками проржавевшие чайники и прочую хозяйственную утварь, несмотря на свою ветхость не имеющую никакой археологической ценности.

Над водой, именно в том самом участке, который был обозначен флажками, на сотую секунды показалась голова. Василий Георгиевич успел разглядеть глаза. Страшные, вытаращенные, по-щучьи остановившиеся — эти без всякого выражения, пустые, еще совсем не мертвые, но уже умирающие глаза.