— А вот считайте — за шестьдесят девятый он уплатил полностью, а за прошедшие два года попадал к нам семнадцать раз…

— Так это больше сотни! — воскликнул Гарри.

— Приплюсовать надо, еще пени, — напомнил дежурный. — Но ничего, с завтрашнего дня начальник приказал Кореньева в кочегарку прикомандировать. Месяца два пошурует лопатой, глядишь, еще наличными останется.

В приемной раздался мелодичный звон, и на диске выскочила цифра «8».

— Ваш Кореньев проснулся… Сейчас мы его нашатырем опохмелим, а вы чуточку подождите…

Разглядывая появлявшиеся, одну за другой цифры, Гарри услышал характерные щелчки включенного микрофона и вслед за ними дребезжащий голос популярной певицы:

Почему-то это была самая любимая, пластинка пациентов вытрезвителя, и по их требованию ее заводили очень часто.

Кореньев явился в сопровождении дежурного, который вежливо откозырял и, сказав, что на свидание отпущено пятнадцать минут, ушел.

Гарри сразу даже не узнал своего друга, до того он изменился. Лицо Кореньева сморщилось, глаза запали, тонкие губы стали еще тоньше, обнажив кривые корни ломаных зубов. Только уши, похожие на гигантские пельмени, остались такими же, как были.

Видимо, от долгого сна Кореньев не мог как следует продрать глаза, но сильное опьянение прошло, и он уже понимал, где находится и с кем разговаривает. Все, что с ним было до прибытия сюда, Кореньев почти не помнил. Здесь, прежде чем уложить его в постель, с Кореньева сняли промокшую одежду, переодели во все сухое и чистое. Теперь перед Гарри он предстал в выглаженной пижаме, а поверх нее был накинут пестрый «тематический» халат веселой расцветки, украшенный целой серией рисунков санитарно-просветительного содержания.

Выслушав подробный рассказ приятеля о том, как он, Кореньев, с целью самоубийства бросился в Тарабарку и как был извлечен из воды, недавний утопленник недоверчиво спросил:

— Кто же меня спас?

— Я тебя, охламона, спас, — сердито ответил Гарри. — Не будь меня в это время, ты бы давно был на том свете. Какой, скажи, дурак стал бы рисковать своей жизнью, чтобы сохранить этому вытрезвителю их старейшего кадрового клиента?

Кореньев недоуменно смотрел на Курлыкина.

— Помню, что я тебя ждал на берегу… помню, что ты мне куртку отдал взамен дубленки… Это я помню…

— Ну а потом ты добавил пол-литра и пошел топиться…

— Вот как я тонул, это вроде припоминаю… Мне все казалось, что сон такой приснился… Ой! — вдруг вскрикнул Кореньев. — А меня ведь кто-то действительно тащил… Факт… А вот лица не помню…

— Где уж помнить, если потом я тебя полчаса откачивал, чтобы в сознание привести… Ты меня, Генка, всю жизнь теперь благодарить должен… Ну да ладно, об этом потом. Сейчас есть дело поважнее… Усачев мне для тебя письмо оставил.

— Я вроде как ему ничего не должен, — напряженно морща лоб, сказал Кореньев. — И никаких у него дел ко мне быть не может.

— Он не по своему делу тебя искал. По твоему же. Возьми, почитай. — Гарри протянул конверт.

— Ты сам мне прочти, — попросил Кореньев, помяв конверт. — У меня что-то с глазами плоховато… Пелена какая-то серая, и голова как щебнем набита.

Гарри коротко пересказал содержание усачевского письма.

— Что же ты посоветуешь делать? — совсем растерявшись от сообщения «Инюрколлегии», спросил Кореньев. — Не ехать же мне в Москву. У меня в паспорте чуть ли не дюжина штампов об увольнении. Да и откуда я денег на дорогу возьму?

Гарри, как всегда в напряженные минуты, принялся пощипывать свои баки.

— Тут не в одних деньгах дело. В таких инстанциях все насквозь видят. Юристы, да еще по иностранным делам, они быстро разберутся, кто есть кто. С таким бродягой, как ты, и разговаривать не станут.

Кореньеву уже начинал надоедать этот не приводящий ни к чему разговор, и он вернулся к мучившей его теме:

— А ты верно меня спасал или просто так — треплешься?

Гарри молча подтвердил кивком головы и, опасаясь, что с минуты на минуту в дверях появится дежурный, а он до сих пор не выяснил самого главного, спросил, что знает Кореньев об этой своей аргентинской тетке.

— Да мало чего знаю… Так, по разговорам только, — пожал плечами Кореньев, еще не разбираясь, что же это с ним происходит. И вообще — жив ли он или уже давно пребывает на том свете? Нет, наверное, все-таки жив, иначе откуда бы взялись Гарри Курлыкин и усачевское письмо.

Как ни мало знал Кореньев о своей тете, однако из обрывочных сведений, выуженных настырным Гарри, постепенно выяснились основные контуры биографии госпожи Тюббик, в девичестве Кореньевой.

Лично он, Геннадий, правда, ее ни разу не видел, да и видеть не мог, поскольку было ему всего десять лет в те времена, когда Фрося прислала отцу первую весточку из-за границы. Но в доме Ричарда Кореньева говорили о ней очень часто, хотя и негромко.

Ричард Кореньев, узнав о бегстве своей сестры, назвал ее буржуйкой и гидрой капитала и никакой связи с ней иметь принципиально не пожелал.

Не кончив школы, Фрося сбежала из родного дома с нэпманским сыном во Францию. Там ею увлекся профессор Лионской консерватории и вскоре во всеуслышанье объявил, что отныне Фрося совсем не Фрося, а его законная жена Фримль и он обязуется в короткий срок сделать из нее первоклассную певицу.

Природные голосовые и музыкальные данные Фроси, несмотря на все ухищрения ее нового супруга, испортить никак не удалось. Уже через год после свадьбы с профессором она стала не только известной певицей, но и вдовой.

Блистая на эстрадах Франции, мадам Фримль оставалась все той же Фросей Кореньевой, каждый год собирала всякие документы, чтобы пойти хлопотать о возвращении в родную Тулу. Но, напуганная лживыми сообщениями окопавшихся во Франции белогвардейских эмигрантов, так до посольства и не доходила, откладывая отъезд на другие, более подходящие времена.

Чтобы не разучиться говорить на родном языке, она слушала Московское радио, узнавала о новых советских песнях и включала их в свой репертуар. А тут еще овдовевшей красивой певицей увлекся некий американский богач мистер Тюббик, и к двум именам, Фрося и Фримль, прибавилось еще одно — Афродита.

Шумную и дорогостоящую свадьбу отпраздновали в Нью-Йорке, поближе к фамильному склепу жениха. Этот предусмотрительный шаг оправдал себя очень скоро. Похороны, не менее дорогостоящие, состоялись ровно через два месяца после бракосочетания.

После множества судебных процессов, на которых шесть предыдущих жен покойного требовали энную часть солидного состояния, — Фросе все равно достался такой крупный куш, что она уже слыла не только дважды вдовой, но и «сказочно богатой женщиной». Все это ничуть не помешало мистрис Тюббик продолжать свою артистическую деятельность — без устали разъезжать по городам, где антрепренеры устраивали ее концерты.

Во время войны «тетя Фрося», как ее звали в доме Кореньевых, очутилась в Италии. Там, в подпольном партизанском госпитале, тайком от своего импресарио, она пела советские песни, исполняя их на русском языке.

Вот и все, что удалось выяснить Курлыкину; как она попала в Аргентину и как жила там до самой своей смерти, Гарри не знал.

Разговор о тете был прерван внезапным появлением в дверях дежурного. Курлыкин подошел к нему и озабоченно спросил:

— Как бы, товарищ дежурный, поскорее оформить выписку гражданина Кореньева? К нему, понимаете, вот-вот из-за рубежа гости приехать должны…

— Не выйдет, — усмехнулся дежурный, — пока прежнюю задолженность не погасит, отпустить не можем.

— За деньгами дело не станет, — сказал Гарри дежурному. — У вас бухгалтерия здесь же? Тем лучше. Об условиях погашения задолженности товарища Кореньева мы с начальством договоримся. А ты, Геночка, — добавил он громко, чтобы слышал дежурный, — когда будешь уходить отсюда, не забудь попросить книгу пожеланий и поблагодарить работников этого многотрудного учреждения за чуткое и высокоэффективное обслуживание.