К двоим старшим я применила те же методы, и сегодня семейство моего кузена включает трех прекрасных парней, одному из которых два с половиной года, второму три с половиной, а третьему скоро исполнится восемь.

Вообразите себе, как благодарили меня родители! Эти трое молодых людей, детство которых, если так можно выразиться, было упразднено, прекрасно зарабатывают на жизнь. Одновременно теперь у них появилась возможность заняться учебой. И следуя моей теории, поскольку развитие их тела совпало с развитием мозга, они за несколько месяцев усвоили то, на что у других ребятишек уходит четыре-пять лет.

Если применить мой метод к сражающейся державе, то она получит таких солдат, против которых не сможет сразиться ни одна армия в мире. Я укротила время! А в остальном мое лечение никоим образом не влияет на здоровье тех, кто ему подвергается. Они лишаются детства, но продолжительность жизни от этого не страдает.

— Какой ужас! — вскричал пожилой господин, усердный труд которого, как поговаривали, давал ему право на кресло в Академии нравственных и политических наук. — Уничтожить детство, самую прекрасную пору жизни — это крайне безнравственно!

— Это не очевидно! — парировала мадемуазель Веринада. — Баснописец сказал: «Сей возраст жалости не знает»[20], и если ввести мой метод в практику, то возможно, человечество станет от этого счастливее.

— Как бы там ни было, — сказала одна из дам, — если внедрить это средство, скоро в газетах появятся примерно такие новости: «Лейтенанту Г…, в возрасте трех лет, на поле боя присвоено звание капитана».

А кто-то другой заметил:

— Если бы девочки тоже подверглись лечению щитовидной железы, ускоряющему рост, жизнь человечества перестала бы быть банальной, и, например, появились бы такие объявления: «Инженер Y, в возрасте четырех лет, взял в жены мадемуазель Z…, которой только что исполнилось два…»

— Разумеется, — воскликнула мадемуазель Веринада, с трудом сдерживая раздражение, поскольку ошибочно предполагала, что ее не принимают всерьез. — Разумеется! Мир от этого не стал бы хуже!

А старый моралист, грезивший о будущем, произнес вполголоса, обращаясь к самому себе:

— Как жаль, что это будет поколение молодых вундеркиндов, лишенных детства! Согласен, сей возраст жалости не знает, но, уничтожив его, мы, тем самым, не умножим человеческую мудрость. Природа развивается поэтапно. И нельзя изъять один из них, не спровоцировав неописуемые беды!..

Но молодая докторша уже поднялась и раскланялась со всеми. Пока она выходила, уже оправившийся от недомогания маленький пациент вылез из кровати, чтобы послушать разговор взрослых, внезапно вбежал в гостиную и кинулся в объятия матери с криком:

— Мама! Мама! Пусть мне тоже полечат щитовидную железу, чтобы я мог драться с врагами!

Мой друг Миниттик, как только разбогател на торговле продовольствием, задумал жениться. Вокруг него вертелось множество молодых женщин, которых война сделала свободными. Но он хотел жениться на девушке. Свои взоры он обратил на живущую с тетушкой Марианну Гарадан, чье поведение казалось ему безупречным, и через несколько месяцев вступил в брак, хотя за ней и не дали приданого.

Даже будучи очарованным прелестями своей супруги, Миниттик вскоре понял, что характеры их абсолютно несходны. Это крайне его опечалило. Однако, являя собой воплощение откровенности и вежливости, он решил долго не скрывать от Марианны тех неприятных перспектив, которые будущее уготовило их браку.

— Вы молоды, — сказал он жене (они не обращались друг к другу на «ты»), — да и я отнюдь не стар. Мы еще сможем прекрасно перестроить нашу жизнь. Немножко доброй воли с обеих сторон, и развод будет устроен.

— Я во всем согласна с нами, — ответила Марианна. — Мы женаты уже полгода, и я должна честно признать, что характеры наши совершенно не совпадают. Итак, если вы пожелаете назначить мне содержание в шестьдесят тысяч франков — сущий пустяк для разбогатевшего на войне! — я предоставлю вам неопровержимый повод для развода.

Мой друг Миниттик, не желавший большего, принял это предложение с готовностью человека, который, трезво обдумав сделку, радуется возможности беспрепятственно ее заключить.

Марианна сразу же показала ему свидетельство о своем предыдущем браке, заключенном в Италии с владельцем писчебумажной лавки в Сполето.

Убедившись в этом факте, Миниттик доказал, что при заключении своих сделок он проявляет больше спешки, нежели порядочности, и объявил, что поскольку обещание платить жене не имеет юридической силы, жена не может рассчитывать на выплату пожизненной ренты, согласие на получение которой она у него вырвала.

— Вы теряете голову, мсье Миниттик! — вскричала в ответ Марианна. — Вы знаете, что я не посмею преследовать вас, требуя выплаты тех пяти тысяч франков, которые вы мне обещали платить ежемесячно. Однако знайте, что я приму все меры, которые сделают наш с вами брак нерасторжимым.

— Только ваши прелесть и красота да моя учтивость, — отпарировал Миниттик, — и я клянусь вам, что никогда ей не изменю, — не позволяют мне посмеяться над вашими угрозами.

Но Марианна расхохоталась и мгновенно сдержала свое слово, показав мужу свидетельство, доказывавшее, что владелец писчебумажной лавки до женитьбы на Марианне уже был обвенчан с другой, поныне здравствующей женщиной.

Инцидент этот привел в замешательство Миниттика, посчитавшего за удачу получить развод, приняв на себя всю вину и выплатив прекрасной Марианне единовременно триста тысяч франков, чтобы на эти деньги она вместе с тетушкой отправилась жить к Тулузу, где уже была помолвлена с богатым торговцем углем, у которого она, несомненно, надеялась также вырвать, едва будет заключен брак и пробьет час разводиться, сумму столь же значительную, как и та, которую влюбленный Миниттик был счастлив ей уплатить.

Что касается Миниттика, то после развода он невероятно загрустил. Беспрестанно думает он о женщине, на которой был женат несколько месяцев.

— Красота Марианны, — рассказывал он мне, — может сравниться разве что с ее хитростью. Она поклялась разбогатеть в течение войны и, добиваясь своего, выходила замуж подряд за всех холостяков нуворишей, какие ей попадались. У нее уже их было четверо, если доставленные мне сведения точны, то есть по мужу на год. Выйдя замуж, она всеми силами стремится сделать супружескую жизнь невыносимой. Но едва муж начинает требовать развода, как она, став покладистой, добивается, пуская в ход два своих брачных свидетельства, всего, что хочет получить. Ее цель: когда она станет богатой, выйти замуж — на сей раз по-настоящему — за калеку войны, бедного раненого, который ей подойдет по характеру. Во все детали этого великодушного и разноликого мошенничества меня посвятила ее тетушка. Разумеется, оно по силам не каждой женщине, тем паче что прежде нужно было стать супругой этого двоеженца из писчебумажной лавки в Сполето. Но когда я думаю о подобной предприимчивости, мне становится стыдно за те пошлые способы, благодаря которым я разбогател. Мне стыдно, что я покинул свой полк, и я завидую изобретательной душе этой очаровательной авантюристки, чья столь возвышенная цель прекрасно согласуется с нынешними условиями человеческой жизни.

Существование Сиприен Вандар протекало словно на некой меже, разделяющей жизнь и смерть, существование, отмеченное не разумом, но инстинктом, лишь на мгновение озаренное тусклым солнцем, грустным, как одинокая звезда на грозовом вечернем небе.

Равнодушие изнуряло ее жизнь, и юные дни вяли и опадали, как в осенних садах опадают отцветшие лепестки.

Умела ли она смеяться? Казалось, и сама она не осознает того уныния, что окутывает все ее существо, и воспоминания, связывающие ее с людьми, почти совершенно изгладились из памяти. А много ли их было, этих воспоминаний? Маленькая деревушка, размеренный стук молотилки в амбаре (в ту пору не знали еще этих американских чудо-машин). Или убогая церквушка, проникновенные слова, искренняя вера, исчезнувшая без следа. А еще робкий поцелуй и пылкие клятвы, забытые так скоро. Он отправился в свой полк, а Сиприен Вандар уехала из деревушки, и из памяти ее стерлись все имена, все до единого. Временами она делала усилие, пытаясь что-то вспомнить, хоть какое-нибудь имя, но нет, все словно просочилось сквозь песок, так вода вытекает из источника, чтобы никогда уже больше не возвратиться назад.