— Да, надо признать, парод они своеобразный, — сказал он.

— Мы все итальянцы, — сухо сказал генерал. — На Изонцо они погибали рядом с нами.

Адвокат Арлорио примирительно кашлянул.

— У них были крупные юристы, превосходные правоведы. Но когда они приезжают к нам на север… — Он сокрушенно покачал головой. — Говорят, все дело в питании, в протеине. Они не привыкли к мясу.

— Хотела бы я знать, к чему они привыкли, — простонала Пьовано-старшая, подняв свои белесые глаза к облупившемуся потолку.

— Про мужчин не знаю, — заметил Гарроне. Он на миг заколебался, взвешивая все «за» и «против»: адвокат не в счет, генерал тихо выживает из ума, Пьовано-младшая последнее время и так настроена к нему враждебно, зато старшей это наверняка понравится. — А вот женщины… — он выдержал многозначительную паузу, — привыкли к хренку.

После минутного молчания что-то забулькало в морщинистом горле Пьовано-старшей. И вдруг она засмеялась неудержимым счастливым смехом, как в молодости.

А главное, с горечью подумала Анна Карла, перепрыгнув через распиленный пополам ствол тополя, причина-то нелепая, просто абсурдная.

В Нью-Йорке она была всего дважды: первый раз как туристка, второй — на свадьбе у брата. А вот в Бостоне ни разу не была и не собиралась туда ехать. Кажется, он стоит на берегу моря (но к северу или к югу от Нью-Йорка?), и там в восемнадцатом веке несколько патриотов вроде наших карбонариев за чашкой чая решили начать против англичан войну за независимость. Ничего другого о Бостоне она не помнила. У Генри Джеймса (читать его, все равно что тащить в гору велосипед) есть роман под названием «Бостонцы», но она его не читала.

Кажется, в прошлом бостонцы почему-то считались пуританами и снобами. Но теперь это, скорее всего, типичный американский город, где полно негров и небоскребов, а на окраинах — сплошь небольшие виллы с садом и двухбоксовым гаражом. И вот из-за какого-то безликого, чужого города, который она не видела и почти наверняка никогда не увидит, ей приходится сейчас как неприкаянной тащиться вдоль берега По.

— Ба-астн, — старательно произнесла она вполголоса, — Ба-астн.

Нелепо, смешно. А между тем (об этом даже в Библии говорится) одно-единственное слово порой может иметь решающее значение, тому примером Гарибальди, Камбронн…

Она пошла вдоль плотины: справа текла мелкая серая река, на берегу неподвижно, как часовые, сидели рыбаки, слева простирался большой луг с кучами мусора, будто бежавшими навстречу черным мачтам высоковольтной линии. Пейзаж был предельно убогий: одинокая засыхающая акация да ржавая байка из-под сардин на заросшей сорной травой тропинке. Анна Карла была довольна собой — уже то, что она случайно, совершенно случайно, избрала для своих раздумий такое унылое место, было победой над тягостной опекой Массимо, над его дурацкими запретами. Идеальный пейзаж для любительского фильма, с насмешкой сказал бы Массимо. Или — что еще хуже — для рекламного экологического ролика. А где же ей, собственно, гулять? По набережной Сены? Вздор! На Ривьере? Этого еще не хватало! Горе мне с этим Массимо! Анна Карла не заблуждалась на его счет: несчастный утопист, который со своим болезненным стремлением к естественности стал рабом самых диких предрассудков. Его можно только пожалеть. Одержимый какой-то, настоящий маньяк. Безумец, опасный для самого себя и для других. У нее, слава богу, достало характера, чтобы избавиться от тягостной зависимости. Он же, увы, в тупике и выбраться уже не сумеет.

В порыве сострадания она даже признала, что в частном вопросе о Бостоне Массимо, возможно, и прав. До совершенства ей далеко, да она к нему и не стремится. Но оказаться в одной компании с этим непристойным Гарроне — на такое ни одна женщина не пойдет. Тут Массимо ошибся, и самым непростительным образом.

Она остановилась и посмотрела на деревья и холмы на другом берегу реки, позолоченные последними лучами солнца. Настоящая идиллия! Но воспоминание о Гарроне вновь расстроило ее, пробудило досаду, копившуюся со вчерашнего вечера. Все вокруг виделось ей уже в ином свете. Из горы мусора зорким встревоженным взглядом она выхватила странные слипшиеся лоскуты, в овраге — тень, склонившуюся над остовом сгоревшей машины, подозрительные силуэты за грудами ящиков. Здесь не встретишь ни одного ребенка, с содроганием подумала Анна Карла. Да и у рыбаков на том берегу какой-то зловещий вид. Она накинула свитерок на плечи. От воды поднимался сырой туман, а на небе повисла желтоватая холодная туча, похожая на огромный колпак.

В таких опасных местах в одиночку не гуляют. Она повернула назад, стараясь, однако, не бежать, а идти спокойно, чтобы не почувствовать себя полной дурой.

— Я Гарроне никакого приглашения не посылал, я даже не знаю его адреса, — угрюмо сказал синьор Воллеро. — Но раз уж он пришел, не мог же я выгнать его с полицией. Здесь галерея старинного искусства, а не ночной клуб, — сказал он, сделав акцент на слове «старинного».

Он обвел взглядом группу своих собеседников, стоявших вместе с ним возле картины «Похищение Европы», потом заглянул в два других зала, где последние из приглашенных (все до одного люди уважаемые и светские) негромко обменивались впечатлениями.

— Не преувеличивайте, — сказал искусствовед. — Мне Гарроне, в общем-то, симпатичен. Он меня забавляет.

— К тому же он вовсе не дурак, — добавил американист Бонетто. — Для человека, который никогда не покидал Турина, у него довольно широкий кругозор. В прошлом году, когда я представлял в театре «Ты» калифорнийскую группу «Пластичность и лимфа»… — тут он сделал эффектную паузу, но все промолчали (известное дело: галерею Воллеро посещают самые косные, самые консервативные туринцы) —…так вот, после спектакля мы пошли ужинать. Гарроне сидел рядом со мной и, надо сказать, задавал мне дельные, остроумные вопросы, чувствовалось, что представление его всерьез заинтересовало.

— Не сомневаюсь, — сказал синьор Воллеро.

Сам он имел весьма смутное представление о театре «Ты» и калифорнийских группах, но ему одного названия было достаточно, чтобы связать их с революцией, порнографией и с современным искусством в целом. А современного искусства Воллеро не одобрял, как гражданин н, ясное дело, как продавец картин славной старой эпохи. Он взглянул на выставленную в последнем зале «Леду с лебедем». И снова вскипел при воспоминании о гнусных замечаниях, которые сделал Гарроне по поводу этого творения конца шестнадцатого века. Да к тому же в присутствии двух превосходных клиентов, совсем было решившихся купить картину. Воллеро повернулся к инженеру Пьяченце и его супруге (первую скрипку в семье играла именно она) и со снисходительно-извиняющейся улыбкой сказал:

— Обычно я имею дело только с истинными знатоками искусства, однако у некоторых людей есть особый дар осквернять все.

— Не волнуйтесь, дорогой Воллеро. Картину мы все равно купим, — засмеялась синьора Пьяченца, натягивая перчатку, и лукаво добавила: — Ну уж и вы скиньте миллиончик. Все-таки Гарроне в известной мере прав. Художественная ценность картины не вызывает сомнений, и все же здесь есть свое «но». В музее — одно дело, а в не слишком большой квартире — другое, вы же понимаете… Тем более что в комнате, где я собираюсь ее повесить…

— Ну, о цене мы всегда договоримся, — с напускной веселостью сказал синьор Воллеро, а про себя подумал: все этот Гарроне, скотина проклятая. — Не знаю, не знаю, — с воинственным видом обратился он к искусствоведу и американисту Бонетто, — в живописи Гарроне не разбирается, как архитектор он, по общему мнению, ноль, а уж человек, откровенно говоря, он и вовсе отвратительный.

— Да, приятным его не назовешь, — согласился инженер Пьяченца.

— Разумеется! — заторопился искусствовед, который вовсе не желал вступать в спор с инженером, известным своими связями с фирмой «Фиат». — Я только сказал, что Гарроне симпатичен мне в известной мере. Ведь, так или иначе, он любопытный тип.